Маленький Людвиг долго и пристально всматривался в странного мальчика в зеркале. В рамке из белых буклей собственное лицо казалось ему коричневым, как глина, и бесконечно безобразным. Он не смотрел ни на красивый зеленый фрак, который был ему ниже колен, ни на пестрый жилет, почти такой же длины. Он видел на серебристой поверхности зеркала только темное лицо, и оно становилось все более мрачным.
Зато отец ликовал. Несколько раз он обошел вокруг мальчика, чтобы полюбоваться им со всех сторон. Ему представлялось, как он выводит Людвига на сцену, сажает у рояля и становится около него, чтобы переворачивать ноты и раскланиваться вместе со своим необыкновенным ребенком, когда зал разразится аплодисментами.
— Еще добуду позолоченную шпагу! — обещал отец. — Ее тебе недостает.
Мальчик минуту раздумывал над последними словами отца, потом коротко рассмеялся:
— Дайте мне еще шарманку!
— Какую шарманку?
— Недавно к школе приходил шарманщик. Держал на цепочке обезьянку, наряженную, как я. Когда он играл, она танцевала.
— Людвиг! — предостерегла его мать.
Отец вознегодовал:
— Разденься и чтобы сейчас же сидел за роялем!
На мгновение мальчик задумался. Так и замер в огорчении, во фраке, стянутом с одного плеча.
В окне виднелись освещенные крыши домов, искрящаяся гладь Рейна, а на другом берегу зеленые холмы, носившие название Семигорья. Там на улице солнце светило одинаково ярко всем детям — обыкновенным и необыкновенным. А ведь Людвигу не было и семи с половиной лет! И хотя он очень любил музыку и мог без принуждения играть часами, тело его иногда начинало бунтовать.
Руки отказывались бегать по клавишам, ноги стремились соскользнуть с педалей и нестись по улице в дикой мальчишеской гонке.
— Папа, я бы хотел пойти на улицу, — просительно сказал он.
— Пусти его хоть на минуту, — взмолилась мать. — Вечер так хорош!
— А концерт?
Мальчик молчал. Мать продолжала:
— Он трудился так прилежно. У него все получается прекрасно, лучше невозможно, а солнце скоро сядет.
— Иди поработай еще немного, — милостиво произнес глава семьи. — После ужина приду послушать тебя. Если сыграешь без ошибочки, так и быть, отпущу тебя. Иначе — нет!
Людвиг молниеносно сорвал с себя атласный жилет.
— Ну, ну… — ворчал Иоганн Бетховен. — Если даже этот костюм, как ты говоришь, пристал обезьяне, не следует сразу обрывать на нем все пуговицы.
Но мальчик спешил не только потому, что ему был противен его новый наряд, но и оттого, что надеялся быстрее вырваться на свободу.
