Боря достал нож, резанул капроновую веревку. Катя подняла на него глаза: что дальше-то выкинет? Косилась на летящие мимо них к эстакаде, к Цветному бульвару, автомобили. Поглядев на видневшийся вдалеке высотный дом и принявши его, надо думать, за храм, подняла было руку перекреститься, но Боря успел, врезал ей по руке жестким ребром ладони.
Поймать такси? Боря понимал, что это немыслимо: ехать тут всего ничего, от Колхозной до площади Маяковского, Маяковки; но именно поэтому не поедут.
Однако случилось невероятное. Возле общественных сортиров, проскочив мимо женского и скрипнув тормозами аккурат у мужского, остановилась клоунского апельсинового цвета «Волга». За рулем сидела дама в дубленке, рядом с нею девочка в сползающих на носик очках, а на заднем сиденье еще одна девочка, тоже очкастенькая. Боря не думал, что оранжево-буланая «Волга» остановилась ради него, но «Волга» постояла на месте, подымила, и, видя, что Боря приблизиться не решается, дама сдала назад. Девочка распахнула дверцу:
— Вам куда, товарищ?
Боря опешил немного, но не приходилось раздумывать:
— До Маяковки подбросите?
— Садитесь,— нагнувшись так, чтобы видеть Борю, сказала дама.— Надя, Люба, откройте нашим гостям.
Девочка, сидевшая сзади, распахнула дверцу. Боря толкнул вперед Катю, втиснулся сам, на колени поставил корзинку.
«Волга», помигав золотистым светом, рывком взяла с места.
Тихая метель началась: снежинками заносила день, оказавшийся для Кати равным почти двум столетиям, да и Боря, на секунду-другую закрывши глаза, вдруг отчетливо увидел внутренним зрением морозное утро невероятного дня: он лежит в полнейшем изнеможении, а над ним — мохнатая собака... два парня-прохожих. И подумал: «Неужели все это было? И собака... и парни... и утро?»
Но оно не пригрезилось, утро. Оно было: и в далекой, как бы даже и не очень правдоподобной Москве; и в Москве теперешней, нашей, тоже, ежели вдуматься, уж не очень-то и правдоподобной.
Поутру гуру Вонави проснулся, торопливо спустил с дивана безволосые ноги. Почему-то вспомнилось неприятное, тяжкое: как лежал он на излечении в скорбном доме, в Белых Столбах, просыпался, бывало, в душной, смрадной палате, населенной несостоявшимися богами, хмурыми маньяками-«саморезами», сверх того — толстяком-пердуном, возомнившим себя африканским гиппопотамом. Ему делали болезненные уколы, совали «колеса» — таблетки. Было гнусно, но что тут поделаешь? Он же твердо знал про себя, что он бог Атлантиды, а богам положены страдания, боли и горести. А уж он-то подлинный — прдлинный! — бог.
