Б. Л. страшно возмутился. Он немедленно пойдет на дачу к X. Он этого так не оставит. 16 лет, девочка, осенняя ночь! Нет, этому мужскому «петушащемуся» хамству надо дать отпор! Мы с мамой еле его удержали. (Обожавший поэзию Пастернака Х., с которым мы несколько лет назад вспоминали эту историю, нам этого не простил. К нему пришел бы объясняться сам Пастернак! Из-за женщины!) Посидели у печки, я успокоилась. Уходя, Б. Л. спохватился: «Да, я ведь тебе «Фауста» принес!» Так и родилась эта несколько нравоучительная концовка посвящения, осуждающая мою неосторожность. В остальной же части — оно остается для меня компасом, камертоном. Гринвичским меридианом, по которому сверяю иногда — куда занесло? Не занесло — затянуло? На сколько градусов? Есть ли надежда выплыть? Не выплыть — выползти? Как угадать его — дух судьбы, когда ушли те, кто дышал им, как воздухом, «был накоротке», и приходится полагаться на свои скудные силы?
В апреле 1954 года состоялось обсуждение перевода Б. Л. второй части «Фауста», кажется, в Доме ученых (или в Союзе писателей). Причем недоброжелательная критика на страницах печати — «Новый мир» — уже подготовила почву для «разгрома». В письме к А. Эфрон в Туруханск (1950 год) Б. Л. так высказывался по поводу существа этой критики: «…в «Нов<ом> мир<е>» выругали моего бедного «Фауста» на том основании, что будто бы боги, ангелы, ведьмы, духи, безумье бедной девочки Гретхен и все «иррациональное» передано слишком хорошо, а передовые идеи Гёте (какие?) оставлены в тени и без внимания».
«Обвинительный» доклад должна была делать профессор, заведующая кафедрой западноевропейской литературы МГУ Т. Мотылева. Предполагались и прения: кажется, Н. Н. Вильям-Вильмонт собирался робко защищать. Б. Л. шел на это обсуждение, заранее предвидя обвинения в «идеализме», с чувством какой-то тоскливой обреченности. К сожалению, я пойти не смогла — ведь я еще училась в школе, было много уроков, да и, признаться, боялась, что будет скучно. Пошла мама вместе с нашим молодым родственником, Митиным сводным братом по отцу, тогда студентом-первокурсником МВТУ.
После авторитетных обличительных разборов Мотылевой и неуверенных попыток Вильмонта защитить перевод слово (по записке) вдруг попросил именно наш первокурсник, любивший поэзию Б. Д. Это было неожиданно даже для мамы — она испугалась — что может сказать о «Фаусте» милый наш Валя, довольно робкий в общении, любящий стихи, бесспорно, но даже немецкого не знающий? И это простодушное выступление (Валя сказал что-то вроде: «Тут говорили о том, что перевод непонятен «народу», что он «усложняет» Гёте, что он заумен. Так вот, я — от имени технической молодежи — могу сказать, что впервые понял, что такое «Фауст», почему о нем твердят уже два столетия») переломило ход собрания. Зал взорвался аплодисментами — непосредственность, неподготовленность защиты была так очевидна и так «народна», что и у многих более искушенных ценителей литературы выросли крылья, и разговор принял совершенно другой — более живой, свободный характер. Всего этого Б. Л. не мог даже представить себе. На лестнице он кинулся целовать Валю, не смущаясь, что полно свидетелей его восторженной благодарности. Мама и Валя поздно вернулись в этот вечер домой, и до ночи не смолкали описания триумфа. Этот неожиданный перелом в ходе собрания говорит о подвижности времени, о расползании швов — «заслушали и постановили», о весне… «Краткий период растерянности»…
