Пришел к себе… Семен!
Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!
На столе — водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.
— Что ж ты, — говорю, — сам с собой водяру жрешь?
А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает:
— Помянем, — сипит, — души грешные Игоря и Семена! — наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.
— Ты что, — говорю, — охренел? Ты ж живой!
А потом смекнул, взял его за шкирку:
— Эй! Что с Саёнычем?
— Мертвый! — бормочет. — И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!
Думаю, спятил.
— Не буду я пить! — рычу. — Что ты такое мелешь?
— Правду!
Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как воду пьют: в три глотка.
— Нету Саёныча! — и всхлипнул.
— Как — нету?
— Не… не знаю… — и, рассвирепев вдруг: — Медведь задрал! В доме! И его, и бабку! Понял?!
И заревел.
Дико так: мужик — плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.
Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:
— Сам, что ли, видел?
А он мне, с яростью:
— А то как же! Хошь — и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали! — И, поспокойнее: — Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?
— Ну! — говорю. А сам: как будто издали. Как будто — в стороне. Не я, а кто-то другой сидит на лавке, выспрашивает…
— Ну?
— Вот те и «ну»! Пришел я к нему, верней, ко двору бабкиному, вижу: забор за домом — в щепы, а в огороде — следы медвежьи. Огромные! От самого крыльца. Я в дом. А там… — помолчал. — От Саёныча, считай, одни куски остались… В кровище все… У бабки нутро выедено, скальп содран… Слыхал, как медведь бьет? То-то! Как глаза закрою — так все и стоит! Валька! Налей, корешок! Выпьем за душу грешную!
Смотреть я не пошел. Вы бы, думаю, тоже не пошли. И ужинать, ясное дело, я тоже не пошел. Так сидели. Пили. А уж с третьей бутылки Семен поведал, что довел-таки вчера Саёныча до заветной двери. А как тот постучал да впущен был — ушел. Может, Настасья выставила его через минуту, может — ночевать оставила. Это уж только она теперь и знает.
Стало мне ясно, отчего она сегодня мимо меня смотрела. Шутка ли? Только был у тебя человек, а теперь говорят: нету его! Медведь задрал…
Мерзко было с моей стороны даже и не зайти тем вечером к девушке, но не зашел. Напился страшно, до невменяемости. Ночью проснулся — мордой на грязном полу. Голова — сполошный колокол. Побрел на улицу, отлил, проблевался, голову в бочку с дождевой водой сунул — полегчало. Поглядел на дом хозяйский: два окна горят. Но никаких мыслей во мне от того не возникло. Напился из той же бочки, побрел в домик. Хотел Семена, что на стуле спал, переложить, — не смог. Ослаб. Упал на постель да в кошмар провалился. Все, как Семен рассказывал, да и похуже: тела выпотрошенные, кровь, вой нечеловечий… Кошмар то есть.
