И позднее не раз мне приходилось заступаться за Сашу. Сам он не умел за себя постоять. Окружающий мир всегда пугал его и тревожил. Он прятался в одиночество, как улитка прячется в свою раковину. Только в мире книг он находил успокоение, в мире живых людей — напрягался и трепетал. Даже самые близкие — я и мама, — даже мы тревожили его и подавляли. Я иногда замечал, что он тяготится моим присутствием, хотя и стесняется прямо сказать об этом. А с каким облегчением он вздыхал, когда мама, устав от собственных нравоучений, оставляла его в покое! А позднее — жена, ребенок… Звонкий смех Надежды, плач маленького Никиты — все это заставляло его бледнеть и болезненно морщиться. А ведь он их так любит! Вот что самое-то печальное… Но любовь его слишком уж нежная, женственная… беззащитная.
Мимоза — вот он кто, мой братишка.
Правда, в последние годы я с удивлением обнаружил, что Саша вдруг стал проявлять ясную трезвость мысли, он с непонятной легкостью начал ориентироваться в оценке сложных житейских ситуаций, стал верно понимать скрытый смысл чужих слов и поступков. Он оказался куда проницательнее меня! Но приобретя эту мудрость и прозорливость, он внешне остался таким же пассивным.
Да, мы разные. Но есть многое, что нас объединяет. И прежде всего — это отсутствие мужского честолюбия, отсутствие жизненного азарта. Я ведь только самолюбив, болезненно самолюбив… а внешний успех, карьера, авторитет, престиж — все это меня не волнует. Скажем точнее: п о ч т и не волнует. Математиком я не стал (а ведь как пророчили!), по службе в больнице не продвинулся, даже отказался от должности заведующего отделением. Ну, а Саша — не стал официально признанным поэтом. «Зачем? — простодушно удивлялся он в ответ на мои наскоки. — Зачем суетиться, рваться в журналы, в издательства?.. Ведь Блоком я все равно не стану. Зачем же быть средненьким?» — «Откуда ты знаешь, кем бы ты стал? — злился я. — Может, был бы почище Блока!..» — «Но ведь я им не стал, — улыбался он снисходительно, — ведь не стал же? Значит — не суждено».
В подобных словах проявлялся его фатализм. Он не хотел ничего добиваться от судьбы — он просто ждал. В этом, кстати, мы были схожи. Только его фатальное ожидание было смиренным и терпеливым, а мое — раздраженным и обиженным.
…Внезапно мои воспоминания и размышления были прерваны телефонным негромким звонком — звенел «борман» (так врачи между собой называют белые аппараты прямой связи с кабинетом главного врача).
