Проснувшись, он не понял, что и утро миновало, и день, а наступил вечер. Высунувшись из-под шубы, он увидел, что в горнице прибрано, горит лучина в светце, а Федосьица прядет.
– Проснулся? – спросила она. – Настасьица будить не велела. Не мутит?
– А с чего меня должно мутить? – удивился Данилка.
– Тебя ж вчера опоили. Видать, мало досталось.
Она встала, поставила прялку на пол и подвинула скамью к столу.
– От крестинного стола еще немало осталось. Садись, поешь.
– Не до еды! – Данилка заспешил, засобирался. – Мне на конюшни возвращаться надобно! Я ж душегрею сыскал!
– И куда ты сейчас побежишь с той душегреей? – удивилась Федосья. – Ночь на дворе! Посиди, дождись Настасьицы.
– Ночь? – Тут лишь Данилка сообразил, что среди бела дня лучины не жгут. – Точно ночь?
– Ты, свет, на двор выйди.
Данилка почесал голову.
Который уж день его не было на конюшнях?…
Дед Акишев, поди, уж панихиду по нем велел отслужить!
– Нет, пойду я.
– Поешь, да и ступай, – разумно сказала Федосья. – А то тебя на конюшнях то ли покормят, то ли нет. А у нас щи с ветчиной.
Данилка подумал и сел на лавку.
Вот уж чего на конюшне его сейчас точно не ожидало, так это горячий ужин.
И как-то так само собой получилось, что он, поев, был втянут Федосьей в разговор. Зазорные девки умели грусть-тоску разгонять, и знали они, кому грубоватое словцо годится, а кому вынь да положь тонкое душевное понимание.
Потому Федосья и раскусила Данилку. Парень в глубине души хотел, чтобы его слово было главным, чтобы ему в рот глядели. До сих пор этого не случалось, а тут он увидел внимательные глаза, ощутил готовность слушать и соглашаться – и пошел, и пошел!.. Казалось, ничего из своей оршанской жизни не оставил – все выложил!
И как-то само собой вышло, что остался он ночевать в той же горнице и на том же войлоке.
А ранним утром, не став будить хозяйку, подхватился, тихонько позавтракал остатками щей, хлеба себе нарезал побольше, несколько ломтей сунул за пазуху и, завернув душегрею в сырую холстинку, одну из тех, в которые пеленали крестника Феденьку, поспешил на конюшни, искать деда Акишева.
* * *
Выпрашивая согласие Деревнина на самостоятельные действия, Стенька уже сообразил, к кому следует обращаться.
Возле Никитского монастыря улица должна была на ночь загораживаться решеткой. Таких решеток на Москве водилось довольно много, и кабы все они перекрывали ночью путь лихим людям – жилось бы, как в раю. Обычно их ставили в слободах на выездах и не жалели на это дело крепких бревен. По краям препятствие для татей имело вид прочного и высокого забора, посередке же устраивалась брусяная решетка. Днем она поднималась, а ночью опускалась, задвигалась железным засовом и еще запиралась замком. Для этой деятельности держали особых решеточных сторожей и ставили для их проживания сторожевые избы.
