Видать, среди прочих подвигов числилось за Гвоздем и отравление ни в чем не повинных кобелей…
Но раз псину отравили – выходит, что-то потребовалось отыскать втихомолку в дому у свахи Федоры Тимофеевны? Не душегрею ли?
– Давай-ка, княгинюшка, первым делом им свинью подложим, – предложил Юрашка. – Что бы они там ни затевали, а вряд ли доброе.
Он взял кобылку под уздцы и повел на иное место, за другим углом. Потом, усмехаясь, вернулся.
– Перепрятал. Глядишь – и самим потребуется. Теперь же пойду-ка я и погляжу, – решил Юрашка. – А вы оба тут постойте.
– Я с тобой, – твердо сказала Настасья.
– Нет, голубушка моя, ты тут останешься, – на сей раз Юрашка был строг. – Ежели мы оба сдуру туда сунемся да по лбу схлопочем, то и помочь будет некому – прирежут нас, как барашков. А ежели я тебе знака не подам, ты по-умному мне на выручку пойдешь. Огниво-то при тебе?
– При мне.
Тогда Юрашка повернулся к Данилке.
– Ты, куманек, если что – кумушку свою отсюда уводи! Хоть силком! Через плечо перекинь и тащи! Ты мне за нее перед Богом отвечаешь! – сказал грозно.
Такого в Данилкиной жизни еще не было – чтобы взрослый мужик ему свою бабу доверил, хоть и невенчанную женку, а все же… И речь, видать, о жизни и смерти шла…
– Юраша! – Настасья удержала дружка, который уж толкнул было калитку. – Коли расквитаемся – замуж за тебя пойду, вот как Бог свят! Старое брошу! Твоей буду, слышишь?
– Коли расквитаемся, – весомо повторил Юрашка. – Ну, благословясь…
И не поцеловал невесту, и не обернулся даже, а перекрестился и почти бесшумно пошел через двор, миновал собачий труп и скрылся за углом, там, где виднелись первые ступеньки ведущей к крылечку лестницы.
– Господи Иисусе, спаси и сохрани, – произнесла Настасья. – Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… А что, куманек, у тебя хоть засапожник при себе есть?
– Не-е, – признался Данилка, остро ощущая свою никчемушность рядом с удалым Юрашкой.
– Бог даст, управимся – я твоей мне услуги не позабуду, лучший нож на всей Москве сыщу и подарю, – пообещала она. – Лишь бы только поквитаться!
Данилка хотел было ответить так, как полагалось бы шляхтичу, – что такой подарок будет ему дороже жизни, все-таки не малым чадом его отечества лишили, а отроком, и то, что стал он от тяжкого труда забывать, вдруг опять пробилось в памяти, обрело вид и звучание. Но тут из свахиного дома раздался дикий предсмертный вопль. И голос удвоился, словно бы на один крик другой, еще более пронзительный, наложился.
