Может, этот азартный, такой разнобойный и весёлый перезвон в кузницах и поднял Ивашу. А, может, высокое солнце, что дохнуло теплом. В нём поднялось что-то даже и озорное. А! Скоро в затвор монастырский, пока же, детинушка, твоя воля, твоя винушка! До вины Иваша не додумался, а вот налетной охотке потачку дал.
Отца у площадной коновязи не оказалось, Гнедко стоял в ленивой дрёме — нежил свои полные боки на щедром солнышке, косился на шумных воробьёв, что путались под ногами. Иваша сыпанул коню овсеца в торбу и оглядел площадь. Базар кончался, расторговались, однако, не все и потому крику-гомону ещё хватало.
Прислушался, различал призывные голоса:
— Подходи-и… Пышки горячие!
— Пироги с вязигой!
Мордвин-бортник уверял прохожих возле своих кадушек:
— Да ты понюхай медку мово — с понюху сыт будешь!
От ворот Николаевского монастыря неслось:
— Калачи, калачи из горячей печи!
Ложечник, весь обвешанный расписными ложками, с утра-то уже охрип от крику и теперь надрывался:
— Ложки точёные-золочёные. Рот не дерут — все их берут!
«Ой не все… — пожалел ложкаря Иваша. — Коль скоро ты с Нижнего базара, из щепного ряда сюда наверх притопал…»
Обрадовался старому знакомому. Почти у самых ворот Введенского бахвалился Прошка Шубин, сбитенщик. Охотников пить в конце базара не находилось, и постояли, поболтали друг с другом.
— Наш красносел всегда весел! — хитровато щурил свой серенький глаз Прошка. — Давай я тебе налью сбитню, так просто. Из остатков. Остатки — сладки…
— Я заплачу!
Заплатил, простился с парнишкой и пошёл искать пироги с визигой: любил, когда на зубах хрумтела крошеная спинная хрящевина из стерлядей.
Сыскались пироги, купил пару. Завернутые в чистый капустный лист, они еще ласково грели пальцы.
Пошёл к Гнедку. Вслед неслось зазывное Прошки:
Сбитень сладок,
Кто падок?!
«Что в миру соблазнов-то всяких!» — вдруг ужаснулся Иваша, дожевывая пирог. Он упал на солому в передке телеги, да так молча, пластом и пролежал до прихода отца.
— Что-о с тобой… — потревожился Фёдор Степанович, дотрагиваясь до плеча сына.
— Душа моя над бездной соблазнов человечьих мучилась, стало так-то не по себе… — глухо отозвался Иваша и тихо заплакал.
Больше родитель до самого дома не тревожил своего старшего.
6.
Провожая в монастырь, хоша и грешно, но крадучись, оплакала мать сына — он навсегда уходил, отрешался от родителей и от всего мирского.
Угрюмо молчал всю дорогу отец, пока отвозил свое чадо в Арзамас, и только перед самым уж расставанием не сдержался, неловко, судорожно, крепко прижал к себе и повлажнел глазами.
