— Хватит! — вырвал меч из земли Дан. — Я уважаю отца! И по обычаям наших предков он, глава рода, должен вершить суд! И над женой моей, которая мне давно не жена, и над ребенком ее, который не мое дитя, и надо мной, если на то его воля! Я слабый, — подал он меч Титу, — и сам совершить суд не смогу…
Дан стоял перед отцом, подавая ему меч, а Тит меч не брал, потому что когда берешь в руки меч, так должен им сечь — вот какую Дан придумал месть. «Ты у меня забрал Милаву — теперь забери ее у себя…» Так они стояли, неподвижные, один перед другим, но сколько можно было им, сыну и отцу, один перед другим стоять, когда ждал, как коршун, готовый уцепиться в Милаву, Криво-Кривейта, когда ждал, въедливо усмехаясь, вайдэлот Тур, когда гора ждала…
Гора не жаждала справедливости. Никто не ждал, что Тит возьмет меч, чтобы соблюсти законы, по которым жили предки. Нет. Все ждали зрелища. Только зрелища — больше ничего. Тит это понимал. Но понимал также и другое. Если не совершить суда, так все засухи с потопами и войны с пожарами, все беды, которые случатся на этой земле хоть через день, хоть через год, хоть через век, будут бедами, посланными богами из-за Милавы. Тут уже верховный жрец с вайдэлотом постараются… А откуда Милава взялась? В чьей семье прижилась?.. И если семья, если Тит теперь покажет слабость, пагубная слава смолянки клеймом ляжет на весь род. На Вита, Дана, Юра. На их потомков. На этого хлопчика, которого обнимает в последних объятиях Милава…
Гора ждала.
Тит чувствовал себя, как за мгновение перед боем, шансы в котором равны на жизнь и смерть. Зрение, слух были так обострены, что он слышал, как в каждом, кто стоял хоть близко, хоть далеко, шумит, требуя выхода, кровь. Слышал голоса, которые еще не вырвались, стояли у кого под сердцем, у кого под горлом: «Ведьма!.. Курва!.. Смерть!.. Убить!..» — и видел в глазах тех, кто верил во многих богов, и в глазах тех, кто верил в Бога единого, как одинаково разгоралась в них ненависть, из-за которой забывали они про любовь.
Они жаждали не только смерти Милавы. Еще больше они жаждали позора Тита. Воина, что взял женщину — и не возьмет меч…
«О Перун!.. О Велес!.. О Ярило!.. На что вы разгневались? На любовь? Почему?.. Позавидовали? Вас так не любили, чтоб на смерть пойти?.. Меня тоже. Потому я не знаю, что с этим делать».
— Как назвать сына?.. — беря меч, спросил Тит, и Милава, поняв все, оторвала от себя дитя:
— Николаем!.
