Крестом и нулём запечатанный северный день <…>
А злая метель обязала плясать на костре (с. 215).
В содержании дягилевских текстов присутствует и так называемый социальный страх: «непосредственно переживаемая человеком негативная форма его отношения к обществу» [238, с. 53]:
Я неуклонно стервенею с каждым шагом (с. 209).
Такой страх делает «невозможным продолжать репродуцировать привычные действия. <Страх> делает невозможным исполнение ритуала повседневности» [238, с. 55]. Так, обычная прогулка по трамвайным рельсам трансформируется в «признак преступления или шизофрении»:
Нас убьют за то, что мы с тобой
гуляли по трамвайным рельсам (с. 202).
Подведём итоги. В поэтике Я. Дягилевой концепт страх репрезентирован преимущественно в формах, соответствующих русской национальной специфике сознания и мироощущения. В частности, это восприятие, соотнесение страшного с образами и представлениями, апеллирующими к концептам смерть (край), зима (лёд), страдание.
«Вспомогательными» лексемами, формирующими концептуальное поле страх, у Дягилевой выступают лексемы боль, горе, беда. Концепт молчание, сопрягаемый в текстах Дягилевой с переживанием боли, горя, страдания («заглушенный крик»), вероятно, можно рассматривать с позиций христианского подвижничества («молчальники»). Используемые фразеологизмы и метафоры отражают физическое и душевное состояние человека, испытывающего страх.
В контексте христианского мировосприятия страх у Дягилевой эксплицирует опасность бездуховности и безличности как абсолютной смерти.
Общение с аудиторией
Сценическое поведение Янки можно расценить как «малоинформативное»: выходя на сцену, Янка не примеряла на себя никакой актерской маски («Янка была максимально непрофессиональна на сцене, она не умела артистически скрыть паузы, подать себя <…> она была абсолютно простой» [81, с. 397]). Ее общение с аудиторией в паузах между исполняемыми произведениями состояло из редких вынужденных реплик и ответов на записки из зала.
Никакой эпатирующей экспрессии не было — только игра и исполнение своих песен. Тем не менее, в критике и воспоминаниях ее выступления описаны как парадоксальный синтез «живительной и драматичной женственности» и «мужской, почти медвежьей мощи», которая «покрывала зал с головой»; «завораживающее сочетание недамского размаха и эпичности с щемящим лиризмом» [там же, с. 33]. Интервью она принципиально не давала62, за исключением одного, в котором объясняет, почему не общается с репортерами (!): «…Я вообще не понимаю, как можно брать-давать какие-то интервью. Я же могу наврать — скажу одно, а через десять минут — совсем другое. А потом все будут все это читать. Ведь человек настоящий только когда он совсем один, — когда он хоть с кем-то, он уже играет. Вот когда я болтаю со всеми, курю — разве это я? Я настоящая, только когда одна совсем или когда со сцены песни пою — даже это только как если, знаешь, когда самолетик летит, пунктирная линия получается, — от того, что есть на самом деле» [там же, с. 12].
