Поп на мерсе | страница 29

Медсестры из нейрохирургии, где Миша лежал после того, как его сняли с аппарата ИВЛ, сами прямо говорили Свете: «Напиши отказ. Он может лежать много лет. Ты совсем молодая, тебе надо жить и работать. А мальчика мы переведем в Дом малютки». Света плакала, но держалась. Каждый день она приходила к своему бесперспективному Мише, которого не могла даже на руки взять, и сидела около него.

Ничто не бесконечно, не бесконечно и человеческое терпение. В конце концов, поразмыслив, она пришла к выводу, что в Доме малютки ребенку обеспечат уход лучший, чем нищая неработающая мать, и написала отказ.

А на следующий день Миша умер. Света даже не успела с ним попрощаться, о чем горько плакала у меня в ординаторской.

Хоронила она его сама.

По закону жанра здесь должна возникнуть некая мораль. Например, что мать должна находиться с ребенком до конца. Или, напротив, что младенец в Царствии Небесном, и свою нетерпеливую маму простит (вернее, уже простил). Или что Господь позволил маме отказаться от сына накануне его кончины, чтобы ее исстрадавшееся сердце не разбилось окончательно в момент констатации смерти. Или что-нибудь еще столь же нравоучительное.[3]

Но я не хочу выводить никакой морали.

(из воспоминаний о старой скорой)

В старые времена скорая помощь была фактически семьей. Или, точнее, братством. Этакой Запорожской Сечью от медицины. В каждом курене, то бишь подстанции, был атаман – заведующий, писарь – старший фельдшер, судья – старший врач. А ниже бурлила вольница, в которой выделялась старшина (по аналогии с советом старейшин у запорожских казаков. – Прим. ред.) – уважаемые сотрудники. Все звали друг друга на «ты» – и врачи, и фельдшера, по имени-отчеству величали лишь очень уважаемых сотрудников либо очень пожилых, да и то часто обращались к ним «дядя» или «тетя» и по имени.

Но горе было тем, кто не хотел вписываться в эти обычаи. Их не любили, с ними не хотели работать, их не принимали в компании, с ними даже не выпивали по утрам. Особенную же неприязнь вызывали врачи (часто сами из фельдшеров), которые всеми силами пытались показать свое превосходство над фельдшерами.

Доктор по фамилии Борщ был как раз из таких. Он требовал называть его только по имени-отчеству, несмотря на еще достаточно молодой возраст. Всеми силами он пытался показать, что любой фельдшер по сравнению с ним – ничтожество, мало того, что безграмотное, так еще и безрукое. При любой запинке фельдшера Борщ хватал в руки шприц и сам делал укол. Нет, безруким он как раз не был, все-таки многолетний фельдшерский стаж давал о себе знать, но оскорбленные фельдшера лелеяли планы мести. К тому же Борщ в качестве знака отличия от прочего скоропомощного быдла носил поверх халата не черную шинель, а обычное серое демисезонное пальто.