Старуха не отпускала ее, уговаривала оставаться. Да Зузка сама уже не хотела, особенно после того, как хозяйка ее страшно отругала, найдя всякие отвары, спрятанные по углам, за шкафом, за полкой.
Хоть и писал ей Самко не раз, чтоб о здоровье своем позаботилась, берегла себя, а она все одно от ребенка решила избавиться. Надумала лучше сама отравиться, чем позор терпеть. Потому варила втихомолку и пила травы всякие, корни, о каких случайно прослышала.
Да не помогало это. Только сама вся переменилась. Щечки завяли, грудь тоже, уж не пела, а все плакала, и на сердце, и в мыслях одна тоска. Голова словно колокол гудела, среди людей как слепая да немая была. Словом, тени своей пугалась.
Штефан с ней по целым неделям не заговаривал, будто стыдился больше, чем она. Заметил уже, что с ней, и жалел даже больше, чем бабка.
Зузка от Цедилковых, значит, ушла, сама не зная, куда податься.
Родители Самко о ней и слышать не желали, смеялись над ее мученьями: «Получила чего добивалась, а сын наш никогда на ней не женится».
Самко, конечно, писал, да ничем он ей теперь помочь не мог. Было у нее немного денег, что пошли на деревенскую повитуху.
Ребенка окрестили Самко, по отцу, значит.
Староста, узнав про это, схватил было топор и уже хотел ее заодно с «ублюдком» порешить. Одно его от смертоубийства удержало, — что в тюрьму попадет, и то еле уговорили.
Мать, старостиха то есть, от мужа строгий наказ получила, чтоб ни ложки супу, ни капли молока Зузке не смела отнести, пока та еще не вставала.
А пролежала Зузка долго, целый месяц. Ей бы еще полежать, да нельзя было.
Деньги, которые были, все отдала повитухе за еду да ребенку на бельишко, а бабка как увидала, что нет больше денег, сразу дала Зузке понять, что, мол, у самой места мало.
Пришлось Зузке с малым Самко уйти, и ночевали они день-другой то у одних бедняков, то у других, а расплачивалась Зузка той одежкой, что с таким трудом в услужении скопила.
Жизнь такая совсем силы ее надорвала.
Подхватила она где-то желтуху. Глаза у нее совсем запали, а сама ну как былинка была. А тут еще горе!
Неопытная была, да к тому же в чужом доме, — искупала она раз малого Самко с утра, тот, бедняжка, занемог, а на третий день прибрал его господь.
Позвала Зузка повитуху, а та возьми да скажи, — обварила, мол, ты ребенка.
Совсем извелась Зузка. На люди выйти боялась, все думала, подозревать ее будут, что нарочно она ребенка погубила. Так и получилось.
«Бог им судья, но совесть моя чиста», — подумала она.
