просеменил по палубе на причал и был передан второму санитару.
— Все сходится, — подытожил дед, глядя в документы. — Два тела. Одно мужского пола, второе женского. Принял.
И расписался в накладной.
«Какое же из них было женского пола? — изумился Мотылек. — Неужели толстяк?..»
— Это еще не все, — рыбак с большими руками спрятал папку с накладной обратно за спину. — Есть третье тело. Идет под грифом «Ч». Документов, естественно, нет.
— М-м-м… — дед матерно сплюнул. — Опять неучтенка… Ну, давайте его сюда, недобитка.
Из трюма вывели третьего. Он был высок и худ, движения изможденные, но голову держал прямо. Оказавшись на палубе, внимательно огляделся и вдохнул всей грудью. Мотылек понял: «Не настоящий белый».
За долгие годы жизни бок о бок с немного, сильно и полностью сумасшедшими у многих островитян развилось умение определять душевную болезнь с первого взгляда. Вроде, бывало, и совсем нормальный человек, и рассуждает, и ведет себя, как самый обычный гражданин, — а Мотылек с первого взгляда чуял в нем червоточину, скрытую незалеченную сердечную рану, едва уловимый запах гниения души. И знал: либо уже случаются с этим человеком моменты потери обычного уравновешенного состояния — предвестники надвигающейся душевной болезни, либо еще придут. И дорога ему одна — в один из красных храмов на Острове. Никогда не ошибался… А уж если в глаза кому заглянуть — так это вовсе зеркало, в котором вся душа отражается, как она есть, со всеми ее изъянами и тенями. Вот и дед (Мотылек это ясно видел, особенно по блеску выцветших бледно-голубых глаз) одной ногой уже в психушке, даром что санитар. Только когда старый алкаш, белая его душа, встретит свою суженую, тоже белую, родом из бутылочки, и с ней под ручку в свою же лечебницу пойдет, как под венец, — никому не ведомо…
А этот, худоба под грифом «Ч», не был белым. Совсем. И пижамы больничной на нем не было. Незаправленная и незастегнутая рубашка белым парусом стояла на ветру (приглядевшись, Мотылек увидел, что пуговиц на ней не осталось), сквозь порванные в нескольких местах брюки светились бледные ноги. Чем-то он неуловимо напоминал Роман Романыча.
Тыкать в спину его не пришлось, он сам направился к причалу твердыми, несмотря на связанные руки и ноги, шагами. Ведший его рыбак передал канат деду и с видимым облегчением вернулся к своему месту на корме, у мотора.
— Что велено передать на словах? — хмуро спросил дед, плотно наматывая канат на правый кулак.
