Это было уже слишком. После ужина народные массы заперли Шустера в уборной во дворе и начали кидать в окошко комья земли. Игорь Кашкин даже бросил в Сальку двух толстых печальных жаб. Теперь такое линчевание кажется простодушной забавой, ибо с тех пор нравы несколько ожесточились. Но тогда душа моя разрывалась от жалости. Однако вступиться за Шустера в голову не пришло. В разгар глумления появился Митя Белов. Он протиснулся вперед и ледяным тоном произнес:
– Ополоумели, что ли? Валите отсюда, а то будете иметь дело со мной.
И хотя Митя вовсе не производил впечатления человека, с которым опасно связываться, – пионеры угомонились. Даже не взглянув на своего спасителя, Шустер отряхнул прах с пионерской формы и поплелся прочь. А мое сердце, ударившись о грудную клетку, гулко забилось в ритме любви к Мите Белову. Несколько дней я мужественно томилась наедине со своей тайной, но ноша была непосильна, и я поделилась с лучшей подругой Зиной Овсянниковой. Зина низвергла меня в бездну, сказав, что Белов бегает за Валькой Ковалевой, но тут же вознесла к небесам, побожившись, что на меня он тоже как-то «особенно» смотрит. Она предложила свои услуги почтового голубя и поклялась честным ленинским, что она – могила. Три дня я обдумывала наиболее изысканный способ объяснения и, в конце концов, пошла по проторенной тропе классической поэзии, переписав фрагменты из письма Онегина к Татьяне (письмо самой Татьяны мне казалось банальным и скучным). Зина сунула
Мите письмо, но ответа не последовало. Мной пренебрегли, и я (тогда мне казалось, бессонными ночами, но теперь думаю – минут пять перед сном) мечтала умереть на его глазах от скоротечной чахотки, как княжна Нина Джаваха из украденного у тетки обожаемого мной романа Лидии Чарской.
Итак, Белов меня не замечал, а вот Шустер… Как-то за обедом он пододвинул ко мне свою поганую банку и громко сказал: «Намазывай». За столом воцарилось зловещее молчание, затем конопатая Овсянникова схватилась за голову и со стоном «Ооох, умру-у-у» сползла под скамейку. «У любви, как у пташки крылья…» – визгливо пропел Игорь Кашкин и запустил в Салю хлебной коркой. «Тили-тили тесто, жених и невеста!» – дружно завыл весь отряд. От унижения и позора у меня запылали уши. Украдкой взглянув на Митю, я заметила, как у него в «иронической усмешке презрительно изогнулись губы», – в те годы я мыслила терминами купринского подпоручика Ромашова из «Поединка».
Смывшись с тихого часа, наша компания устроила в овраге военный совет.
