– Кем ты хочешь стать? – спрашивали вежливые академики.
– Писателем и астрономом, – честно отвечала я.
– Ну и дура, ну и тетеха, – огорчался практичный Кузьмич, когда я передавала ему на обратном пути содержание наших бесед. – Гребенщикову сказала бы, что химиком, Ван Ванычу – что учителем русского языка, Бергу – что рыбаком. Вишь, какие у тебя были бы заступники.
Я предала свою астрономическую мечту, приехав приглашать на очередное мероприятие знаменитого геолога, академика Дмитрия Васильевича Наливкина. Холеный барин с серебряной бородкой и томным взглядом так поразил мое воображение, что в девочке проснулась Ева. На вопрос «Девочка, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» я прошептала с колотящимся сердцем: «Геологом! Только геологом!»
И стала. Но, как писала Ахматова: «Все мои бессонные ночи я вложила в тихое слово и сказала его – напрасно…»
Академик Наливкин, хотя и был профессором Горного института, ни разу не читал лекций на наших потоках. Вместо красавца Дмитрия Васильевича жизнь свела меня с его младшим братом Борисом Васильевичем Наливкиным, заместителем декана геолого-разведочного факультета. Б.В. возглавлял крымскую практику геологов, и солнце его не щадило. Рыжий, конопатый – одна сплошная веснушка, – Наливкин-младший ничем не напоминал старшего брата. Ни горделивой осанки, ни величественных манер. Зато он был добрым и смешливым. Рыжие кустики бровей все время прыгали на его лице, потому что Боб (так за глаза мы называли Б.В.) старался сдерживаться, чтобы не расхохотаться в самых неподходящих ситуациях. Помню, как на первом курсе математичка Любовь Ивановна Соколкова отобрала у меня на семинаре записку от поклонника с приглашением в кино. Я огрызнулась, она вспылила и выгнала меня из аудитории с приказом не возвращаться без разрешения декана. Я понуро поплелась в деканат.
– Зачем же ты отдала ей любовное послание? – хихикнул Боб.
– А что мне было делать?
– Я бы, например, съел… – И он написал записку, что со мной проведена воспитательная работа.
Когда мы сдавали ему отчеты по крымской практике, он садился в тени кипариса – группа рассаживалась по-турецки вокруг – и со вздохом углублялся в наши графики, карты, чертежи. Через насколько минут кто-нибудь осмеливался нарушить молчание.
– Борис Васильевич, вы держите тетрадь вверх ногами.
– Неужели? Прошу прощения. Впрочем, вы думаете, что-нибудь изменится, если я ее переверну?
Мы ценили его насмешливое добродушие, легкость, готовность помочь и защитить студентов в самых щекотливых ситуациях. По общему мнению, он был в сто раз лучше своего величественного брата.
