…После позорного августовского Постановления Зощенко нигде не показывался. Очень многие боялись встречаться с ним, да и он не хотел ни с кем общаться, кроме двух-трех близких друзей. Жил он трудно и горько, материально ему помогали Юрий Герман и Ольга Берггольц. Однажды я встретила Михаила Михайловича на канале Грибоедова, недалеко от дома, где он жил. Он шел, не глядя по сторонам, почти вплотную прижимаясь к стенам домов. Я остановилась.
– Не подходите ко мне, Надя, – сказал он с каким-то глухим вызовом, – вас могут увидеть, я ведь зачумленный.
– Что за вздор, Миша, можно я вас провожу?
– Ни в коем случае… Ну, разве что до ворот.
– Я много раз звонила вам, но не заставала.
– Я теперь не подхожу к телефону.
– Миша, только не сердитесь, – может, я могу быть вам полезной?
– Спасибо… Ничего не надо. Всё в порядке… Как и должно быть…
…Потом состоялась его встреча с иностранными корреспондентами. На вопрос, как он относится к Постановлению, Зощенко ответил, что не согласен и считает его несправедливым. И тут началась настоящая травля: его принудили публично каяться на общем собрании писателей. Почему он согласился на это? Неужели наивно предполагал, что его объяснения смогут что-нибудь изменить?
Зал был набит битком. Зощенко вышел и встал, беззащитный, перед огромным залом. Его трудно было узнать: маленький, ссохшийся, с почерневшим лицом. Руки его дрожали, он не мог начать говорить.
– Ну же, – хамским тоном рявкнул председательствующий Луговцов, – мы вас слушаем!
Еле слышным голосом Михаил Михайлович сказал несколько фраз, пытаясь разъяснить смысл своего несчастного рассказа «Обезьяна».
– Громче! – резко перебил его председатель.
И тут Зощенко прорвало.
– Что вы хотите от меня? – закричал он. – За что меня травите? В чем я перед вами виноват?
И вдруг заплакал. Заплакал по-детски, громко всхлипывая. Закрыв лицо руками, он сбежал со сцены и выскочил в боковую дверь. Зал обмер. Меня огрело такое отчаяние и бешенство, что я сорвалась со своего места, кинулась следом и нагнала его на лестнице. Зощенко стоял, повернувшись лицом к стене, и рыдал.
– Мишенька, родненький, не надо… Это же сволочи, подонки… – бормотала я, гладя его по плечу.
В эту минуту я увидела бегущих по лестнице Юрия Германа и Ольгу Берггольц.
– Молодец, – бросил мне Герман на ходу. Я не поняла, за что он меня похвалил. Позже Герман сказал, что шок был настолько велик, что кому-то надо было нарушить это оцепенение. И моя «демонстративная выходка» всколыхнула зал: начался шум, назревал скандал, собрание было сорвано.
