Яшка Гусачок скрутил цигарку и закурил, роняя махорочные искры, Он терпеливо слушал стук деревянных ложек и смотрел на грязные натеки под своими сапогами.
Всего лишь каких-нибудь полгода назад он носил лейтенантские кубики на петлицах, а в кармане партбилет и вообще сроду не думал, что вернется когда-нибудь в Броварки. И вот — довелось вернуться…
Плюнув на недокурок, он растер его каблуком и поднялся. Хватит, довольно тянуть резину. Уже если так повернулось, значит, так тому и быть, никуда не денешься.
— Пойдешь с нами, — сказал он Никифору.
Он так и сказал — «пойдешь», хотя Никифор был куда старше годами и вообще давно уже никто на селе ему не тыкал.
Никифор слез с печи, замотал портянки, обул валенки, надел пальто.
Я хорошо помню это пальто, узкое в плечах, линялое со спины, с вытрепанными по краям рукавами и плешивым каракулевым воротником.
Он простился с женой и детьми, надел шапку и вышел. Тетка Настя пошла по хате, будто слепая, и было упала, чтобы заголосить, дать какой-нибудь выход горю, — и увидела Никифоровы калоши под лавкой.
Поспешно одевшись, она взяла калоши и побежала вслед.
На дворе сочилась мартовская медленная оттепель, в полях и огородах еще белел ноздреватый снег, а дорога была коричневая, и в низинах, в ямах полно талой воды. Никифора гнали пешком. Яшка Гусачок со вторым полицаем ехали в санях. Под широкими полозьями булькало и шипело, сзади тянулся двойной жидкий след.
— Люди добрые, — сказала, догнав сани, тетка Настя, — дайте ему надеть калоши.
— Не треба, — махнул рукой Гусачок. — Они ему не нужные.
— Как же не нужные, — сказала тетка Настя, подступая поближе, — как же не нужные, когда ему до самого Градижска по таким калюжам пешком идти, он же грудью больной, застудится.
— Ничего, не застудится, — сказал Гусачок.
Он мог бы еще сказать, что теперь-то все равно, застудится или не застудится, но не сказал, а только усмехнулся. Он мог бы, правда, и позволить надеть калоши, шут с ними, это ведь тоже все равно, что в калошах, что без калош. Но позволить он не хотел, и не захотел бы ни за какие просьбы, а почему — сразу не объяснишь. По злобе, скажут одни, — так ведь не такой уж он был темный зверь. И на Никифора ничего лично таить не мог. А мстил он ему — и не столько ему, сколько всему белому свету, — за свою собственную грязь, за свою замаранную совесть, за порванный партбилет, за желто-голубую полицейскую повязку, за все, что случилось и получилось.
