А вот должен ли был, обязан ли был я навсегда остаться на дне оврага? На этот вопрос ответа покуда не было. Было десять тысяч таких, как я, в большом колхозном дворе села Ковали — вот и все.
Мне трудно пересказать, что передумал ночью, слушая, как прощаются военврач с женой. Но самый тяжкий час наступил, когда я увидел, как он поднялся и пошел, и как раздавалось море спин, освобождая дорогу, и как за ним пошла жена, и как ее не допустили умереть.
— Цурюк! — скомандовал ей немец, а недочеловек пояснил:
— Назад, назад!
И она вернулась, и сидела, глядя туда потерявшими цвет глазами, и скребла, скребла обломанными ногтями твердо убитую землю.
Все оставшиеся на месте глядели т у д а, как бы сквозь невидимую, неодолимую стену, вдруг переделившую мир: лишь теперь мне предстоял действительный выбор.
— Не хади! — услышал, я за своей спиной. Обернувшись, я увидел Акперова, солдата из нашего батальона, более того — из моей роты, из моего взвода. Странно было бы удивляться чему-нибудь в те минуты; я и не удивился нисколько, что Акперов здесь, что он почти рядом, а я не видел его раньше.
— Не ххади! — повторил он шепотом, нажимая на гортанное «хха».
Это был узкогрудый солдат с удивительно красивыми, прямо-таки персидскими глазами, придававшими его лицу что-то женственное даже теперь, когда оно заросло многодневной жесткой щетиной. На войне ему было, все время худо — и от некрепкого здоровья, и от непривычной еды, и от страха, и от постоянных, пусть незлобивых, подшучиваний над его неправильной речью и над его любовью к пресным лепешкам: он пек их при первой возможности из муки, которую постоянно носил в вещмешке.
И то, что Акперов вдруг обнаружился здесь, и его «не ххади!», и всплывшая вдруг мысль, что где-то живы, существуют и другие наши, может быть, какая-то часть батальона вырвалась, и на этом не кончилось, жизнь будет продолжаться после меня и без меня, — все это, вместе взятое, нахлынуло острой, саднящей болью. «Нет, не пойду, не стану подчиняться убийцам».
Это я так сказал себе, а там стояли две шеренги разутых, в нательных рубахах и майках, я видел и военврача, и майора (его нетрудно было различить издали по пятну на щеке) — и не мог, не в силах был отвести взгляд.
Все меньше и меньше выходило туда людей (не знаю, сколько это длилось: час, два или больше), а когда вовсе не стало идущих, недочеловек прокричал, что комиссары, коммунисты и жиды притаились, надо помочь обнаружить их; каждый, кто обнаружит хоть одного, может взять себе его вещи.
