Еще два снимка, затесавшихся между родительскими фотографиями, извлечены из альбома виленского фотографа Й. Чеховича, датированного тысяча восемьсот восемьдесят седьмым годом. На них изображены окрестности Варшавы, где я… Впрочем, довольно. Не имею ни малейшего понятия, откуда у нас дома появился альбом. Картинки я извлек и повесил сам. Глядя на них, меня всегда охватывала радость. Они свидетельствовали, что места, куда меня так тянет, существуют на самом деле и никуда от меня не убегут. Теперь меня это уже не радует.
Ноги начинает покалывать холод. Жена, стоящая в дверях, напоминает именно тот образ, какой я всегда представлял себе, читая стихи о матери, со свечою в руке провожающей кого-то в дорогу.
– Я хочу умыться, – говорю я. – Этот запах сирени…
– Может, закрыть окно?
– Не надо, – я слабо качаю головой. – Мне бы только смыть эту вонь.
В ее глазах я читаю: «Он бредит». Она идет за водой и полотенцем. Но это не бред. Запах сирени буквально наводнил долины Дубисы и Нямунаса. Едва распогодилось, причудливые завитки запаха, словно белые мыльные комья в прозрачной воде, обвивают деревья, дома, пасущийся скот, волнами валятся через окна в комнаты, лиловые ленты тянутся вслед за людьми, и укрыться от них невозможно. Почти вся сирень в Серяджюсе чумная: скрестилась с дикими сортами и одичала сама. На кривеньких спутанных веточках она вяжет меленькие неказистые цветки, но их запах не слабее, чем у свежего конского навоза.
– Вырубил бы я эту сирень, – вздыхаю я. – Не смела бы мне тут все марать.
– Успокойся. – Анеле влажным полотенцем утирает мне пот с лица. – Что она тебе замарала?
– Жизни от нее нет никакой.
И снова в глаза Анеле: «Бедный. Он бредит».
– Ты не думай, Анеле. Это не бред.
– Нет, дорогой мой, конечно нет. Я вовсе так не думаю.
– Где мальчик, Анеле? Сын капитана Уозолса? Где он?
На что мне вдруг сдался этот ребенок? Не знаю. И почему она вздрагивает? Может, с ним что-то случилось?
– Все в порядке. С ним сейчас тот солдат, что помог тебе дойти. Позвать их?
– Нет. Благодарю тебя, не стоит. А капитана нет еще?
– Как ты себя чувствуешь?
Я начинаю злиться. Еще немного, и закричу. Никогда еще на нее не орал. Но никогда так и не раздражался. Беру себя в руки.
– Ох этот запах сирени. Зачем ей приспичило так вонять? Какого рожна?
– Весна, дорогой. Ничего не поделаешь. Может, откушаешь бульончику?
Господи. Будто я не знаю, что весна. И что ничего не поделаешь. Это меня взбесило окончательно. Сейчас заору.
