Павлин, разгуливающий под сенью дерев, расфуфырил свой радужный хвост. Богданович окунает руки в ведро – черные волоски облипли матовыми бусинками воздуха – и еще раз пригоршнями брызгает себе в лицо.
Скотство.
– Довольно, – негромко говорю я, павлин резко вскрикивает, Богданович открывает глаза, и точнехонько ему в переносицу как-то застенчиво втыкается пуля, ровно жук, охраняющий свое гнездо в дупле. Богданович откидывается и машет рукой перед глазами – будто отгоняет кружащую над ним осу – потом падает на бок, опрокидывая ведро. За подобную меткость выстрела я наградил Юозаса Коверу коробкой папирос, хотя в принципе я солдат не балую.
В этот миг в широко открытом окне дворца я заметил одного из этих бестий. Он стоял с дымящимся ружьем у плеча, и я отчетливо расслышал, как он сказал:
– Тэк-с.
– Мерзавцы, – прошипел я, чувствуя, как набухли жилы у меня на висках, став похожими на пиявок.
Придерживая за поясницу спотыкающегося мирового судью, я проводил его (тяжело дыша от злобы, которой вообще-то поддаюсь редко) вглубь парка, в тенистое место.
– Я же вам говорил, чтобы взяли ружье.
Судья ничего не ответил. Он еще не успел почувствовать боли, только пытался ладонью зажать рану и удержать струящуюся липкую кровь.
– Ничего, – сказал я. – Мы с ними расправимся. Со всеми до единого. Только, сдается мне, их там больше, чем вы говорили.
Судья не отозвался. Раненный в плечо, он, видимо, ощутил, что все то, что еще час назад казалось ему таким важным, – все эти дела и мысли теперь отдалились, попрятались в траве и листве деревьев. Глядя на свою кровь, струящуюся между пальцев, он ни о чем не думал, чувствуя лишь сильную досаду, горечь. Я видел, что для него это чувство не ново. Это была горечь ускользающего бытия. Не из-за того, что что-то не сделано или чего-то теперь уже невозможно сделать, но из-за того, что ничего не получится совершить в будущем. Горечь ускользающего будущего.
Он не желал в это верить, но я видел – он верил: только лишь горечь и жалость к себе, переплетённые с парализующим бессилием имели сейчас значение (помочь себе, достойно поддержать свой никнущий дух ты мог бы только сам, но как раз сейчас ты сам не можешь этого сделать). Судья принялся хныкать. Хныкал он сухо, без слез, словно давно плачущее дитя, глаза у которого уже высохли, но оно никак не может уняться.
Я усадил судью на лавочку между тополей и с отвращением отвернулся. Неужели все мы в такие минуты становимся животными? Неужели, лишь на миг поддавшись слабости, мы проходим обратно весь путь, для прохождения коего потребовалось много лет? Неужели темные силы крепко схватывают нас своими щупальцами всего за секунду? Неужели они так сильны? Неужели мы все? Неужели и я?.. Сотня «ужели» пронеслась у меня в голове, но я тут же взял себя в руки. Ведь это
