«А командир где? — спросили меня бойцы, словно я виноват в чем-то был. — Где Игнат Никитич?»
Ну, что я мог ответить?!
Тогда трое прыгнули в лодку ко мне, требуют: «Вези! Смерть, так вместе!»
А белополяки и петлюровцы-черношлычники уже посты по всему берегу выставили. Заметили лодчонку и давай из пулеметов поливать! Сразу одного уложили… Высадил я двоих, что остались, бросились они на пулемет. Видел я, как покатились их тела под откос…
Тогда пристроил я лодку в тальнике, сошел на берег и тихо пополз к тому месту, где, мне казалось, Прибытков затаился. Он был тяжело ранен, кровью истекал… Тронул его.
«Кто таков?» — спрашивает Игнат Никитич.
«Свой, — отвечаю, — друг. Из местных жителей, кобзарь. К тебе в отряд шел, хотел с ляхами воевать, Галичину нашу освобождать…»
«Долго собирался!» — упрекнул меня командир. И до сих пор помню, как посмотрел он тут на меня.
«Как же быть теперь?»
«Сражаться!»
«Чем? Оружия нет», — говорю я.
«А песни? У вас тут народ за песню душу отдаст…»
Понял я думку комиссара не сразу, а много дней спустя.
«Умираю, — поднял голову Прибытков. — Хочу тебе одну тайну открыть».
«Сейчас я тебя перевезу на ту сторону», — перебил я командира.
«Не успеешь, — чуть слышно проговорил он. — Слушай… Сними с меня пояс, он под гимнастеркой. Заховай! Передашь его…»
«Передам», — отвечаю, а сам еле-еле понимаю слова раненого, больше по движению губ догадываюсь.
Это были последние слова Прибыткова. Затих командир. Думаю, может, еще не конец. Тогда отнес я Игната Никитича в лодку. Отплыл немного. На берегу враги. Всю ночь не мог выбраться из вражеского оцепления: всюду петлюровцы и белопольские солдаты так и рыщут. Тогда спрятал я лодчонку в зеленом гротике под меловой кручей, а сам пополз. Тут меня и схватили.
Привели в хату. Сам начальник-каратель допрашивал:
«Где отряд, где командир?»
«Не знаю ничего», — отвечаю.
Высекли меня, а под утро — снова на допрос. Отказываюсь, требую, чтоб освободили.
«Из советского отряда, коммунист?»
«Нет, местный я — бандурист. Кремень мое прозвище».
«Кремень? — переспрашивает палач и заорал: — Добавить!»
Целый день мучили. А под вечер, когда еле жив был, снова:
«Так ты песенник?..»
Взял тут офицер со стола вилку, которой яичницу жрал, и говорит:
«Бандурист должен быть слепым, чтоб не видел дел земных. От этого песни его будут приятнее».
И дважды ткнул вилкой в лицо мне… Потом велел выбросить вон из хаты.
Как пришел я в себя — не помню. Кругом темно! Ослепили, изверги…
