Дядин дом был выстроен в галльском вкусе, из толстых сосновых бревен; соломенная крыша низко свисала над стенами. В первом этаже была одна большая комната; из нее маленькая дверка, к которой поднимались по нескольким ступенькам, открывалась в кладовую, заставленную сундуками с разной одеждой и мехами. Из кладовой внутренняя лестница вела во второй этаж, где помещались женщины. Своим острым глазом я заметил, что дверка чуть-чуть приоткрыта, и разглядел смеющееся лицо моей невесты: она подглядывала, что делается у нас в большой комнате.
Пир длился уже несколько часов, когда во дворе послышался шум и раздались голоса. Во время пира у галлов двери и ворота стоят настежь: странник угоден богам, и гость приносит благословение дому. Дядя радостно приветствовал прибывших. Это была семья римлянина-колониста, жившего по соседству: отец и семеро сыновей. Дядя их хорошо знал, и жили они по-приятельски, как полагается жить добрым соседям. Они привели с собой еще несколько человек своих родственников, которые заехали к ним по пути в Галлию, где у них были гончарные мастерские и сукновальни. Дядя их встретил с истинно галльским, искренним и шумным, радушием. Новые гости (было их человек пятнадцать) тоже расселись на сене, тоже взяли себе по куску свинины и налили вина. Мне они чем-то сразу не понравились, особенно отец. И собаки, которые дружелюбно обнюхивали всех доселе приходивших и никого не трогали, так на них накинулись, что пришлось их выгнать и запереть. А собаки, знаешь, лучше разбираются в людях, чем сами люди. Я стал вполглаза приглядывать за пришельцами. Меня удивило, что, усердно хватая кувшины с вином, они наливали себе не больше чем на глоток и чаще только подносили свои кубки к губам, а не пили из них; соседей же потчевали усердно. Галлы любят выпить. Бывали случаи, что человек продавал себя за бочонок вина. Мы народ легкомысленный и неосмотрительный. А так хороший, честный и добрый народ. Я на вино крепок, а тут я вдруг явственно услышал — слуху моему и теперь кошка позавидует, — что у кого-то из них под туникой брякнуло железо. Хмель с меня, если он во мне и сидел, соскочил мигом: честный человек не прячет оружия, если он с ним пришел в гости; у нас и мечи и кинжалы были на виду. Я поднялся, нарочито пошатнувшись. «Куда, племянник?» — спросил дядя (я сидел рядом с ним). Он был совсем пьян, и язык плохо его слушался. «Пойду… Конь», — ответил я пьяным голосом, спотыкаясь на каждом слоге. И я вышел, стараясь идти лицом к новым гостям. В дверях я оглянулся. Почти все наши крепко спали, растянувшись на сене; кое-кто еще сидел, но, видимо, уже не понимал, ни где он, ни что творится вокруг. Римляне переглядывались между собой; правую руку держали они за пазухой. Я быстро перебежал через двор к сеновалу, где я спал (стояла жара, и в доме мне было душно). В сене в головах у меня лежал прекрасный испанский меч, подарок отца; им можно было и колоть и рубить — нашими галльскими можно только колоть. Я нащупал его, мигом спустился с сеновала, скинул обувь и бросился обратно, стараясь держаться в темноте. В ярком свете факелов, освещавших комнату, я увидел, как римляне одного за другим связывали пьяных. Все было ясно: они свезут их на невольничий рынок и продадут как своих рабов. А на пороге кладовой, тесно прижав к себе дочь, стояла жена дяди. В руке у нее был тонкий острый кинжал, и жестом величавым и повелительным она указала мне на дядю. А затем… она убила свою дочь и себя: смерть лучше рабства. Я перескочил через порог, снес голову доброму соседу — он как раз поднял ее мне навстречу, — еще кому-то, еще кому-то и очутился рядом с дядей. Я заколол его: выполнил приказ его жены, да и без ее приказа я сделал бы то же: я не допустил бы, чтобы над его честными сединами надругался какой-нибудь негодяй римлянин. Я еще крепко ударил кого-то — надеюсь, убил, — но и меня ударили так, что я упал и потерял сознание.
