холме, так что я и опомниться не успел. Дорогой какой-то юнец, не то раб, не то отпущенник, силился объяснить на какой-то диковинной смеси языков — был тут и греческий, и египетский, и латинский, — что с его господином стало вдруг плохо. Меня провели через огромный пустой и холодный атрий
[32] в большую столовую. Людей было полно; одни лежали прямо на полу, другие на ложах. Тяжелый храп, пьяное бормотанье, разбитая посуда, лужи вина, чад от светильников, приторный запах благовоний, растоптанные цветы… Навстречу мне поднялся огромный молосс
[33] — и такой благородной показалась мне эта собака среди всех этих гнусных пьяниц! Она оберегала как умела своего хозяина, она одна! А хозяин лежал белый как мел, и салфетка, которую он прижимал ко рту, была вся в крови. Худой, долговязый… Я сразу увидел, что у него чахотка. И такой страх, такая мольба о помощи была у него в глазах (говорить он не мог), что сердце у меня перевернулось.
— А стоило помогать?
— Человеку всегда стоит помочь. И врач обязан помочь.
— Даже убийце?
— Даже убийце. Передо мной и лежал убийца — только убивал он себя. С какой беспутной расточительностью швырял он свои силы, здоровье, молодость — все, чему нет цены и нет возврата. И швырял даже без удовольствия, даже без увлечения — так, от нечего делать. Был он неглуп, образован, ездил по свету, жил в Афинах, на острове Родосе; слушал наших лучших ораторов, посещал философов. И все с него скатывалось легко и сразу, как дождевая вода с островерхого стога: ничто не задело сердца, ничто не засело в голове. Ему все было безразлично; он никого не любил, кроме своего молосса (правда, из всех, кто его окружал, только он и стоил любви), никого не ненавидел. О политической карьере — он мог ее сделать: у него были и богатство, и связи, и старое блистательное имя Метеллов — он и слышать не хотел. Он вообще ничего не хотел. Его встряхнула только болезнь: он испугался смерти. Это было, по-моему, его первое настоящее чувство. Меня этот двадцатилетний великан слушался, как ребенок. Мне не раз казалось, что молчаливой мечтой его было встретить человека, который стал бы им распоряжаться.
— И как же ты распорядился этим ребенком-великаном?
— Просто. Прежде всего разогнал всю свору негодяев, которые жались к нему в расчете на добычу. Объяснил им, что болезнь их покровителя так заразна, что стоит им еще перешагнуть порог его дома, как им тут же и конец. Мигом разбежались. Увез его в деревню, приказал ложиться и вставать с солнцем. Поил молоком с медом, катал по морю… Да мало ли средств вылечить человека. Но поставить его на ноги было мало — надо было привязать к жизни и дать чем жить, иначе все пошло бы по избитой колее: бесшабашные попойки, ночи, обращенные в дни, новая вспышка болезни — и на этот раз конец, почти несомненный.
