Никто никогда не заговорит об этом снова, решил он. Он наложит запрет на всякое упоминание о Соне либо её грехах под страхом смерти и прикажет Танису полностью вычеркнуть её имя из архивов. Боль сегодняшних неблаговидных поступков никогда не покинет его, но, возможно, со временем позор его дочери будет забыт историей. А у него появится ещё один секрет, который он будет хранить вечно.
Потеря единственной дочери была словно колом в сердце.
"Сначала моя жена, - сетовал он, - а теперь - моя драгоценная Соня".
Он лишился семьи и любви.
Теперь всё, что у него осталось, была месть - Люциану и всему его презренному племени!
Люциан растянулся на полу зала, изнеможенный слезами и страданиями. Прошли часы, пролитая им кровь давно высохла, хотя беспощадное серебро всё ещё жгло под кожей, удерживая его в человеческом облике. Убийственное солнце медленно покидало небосвод. Фиолетовое сияние сумерек заполнило открытую диафрагму на потолке. Грозовые тучи пронеслись мимо дыры в куполе.
Солнце отступило слишком поздно для Сони. Всё, что осталось от прекрасной вампирши-воительницы, была безжизненная серая статуя из обугленных костей и пепла. Её припорошенные руки всё ещё были подняты над головой, поддерживаемые выжженными железными кандалами. Блестящие волосы полностью сгорели, обнажив очертания голого черепа. Вид мучительной скорби, как за себя, так и за своего неродившегося ребёнка, застыл на её мученическом лице. Обрывки сгоревшей сорочки расплавились на останках, едва сохраняя её благопристойность. Почерневшие кости просвечивали через потрескавшуюся угольно-черную плоть. Только одинокое золотое мерцание добавляло немного цвета мрачной серой фигуре: лунообразный кулон Сони всё ещё был застёгнут вокруг безжизненной шеи.
Даже в смерти в ней было что-то невыразимо прекрасное.
Когда последний отблеск дневного света исчез с неба, дверь в зал распахнулась, прервав горе Люциана. В зал вошёл Виктор в сопровождении почётного караула Вестников Смерти. Он как всегда был одет в мрачных тёмных тонах. Так что нельзя было сказать, был ли злобный Старейшина в трауре.
Торжественно, с вытянутым лицом, он прошёл по залу к осыпающемуся чучелу, которое когда-то было его дочерью. Если тлеющие останки и смутили его, то строгое лицо никак не выдало этого. Полированный серебряный палаш висел на его боку. Кусочки обожжённой кожи хрустели под подошвами сапог.
"Чудовище! - подумал Люциан. Безудержная ярость пробудилась в нём. - Посмотри, что ты сделал с ней!"
