– Это, милая моя, все та же Раставица, – сказал я, направляя машину по узкой дороге, после крутого спуска снова забиравшей в гору между рекой и каменным забором, за которым воздымались вековые кряжистые дубы. – Лет двести тому назад где-то здесь была оборудована купальня. Дно выстелено дубовыми колодами, чтобы господа, купаясь, ног не грязнили. А от дворца в купальню вел подземный ход, обложенный кирпичом. Зачем ход? Говорят, у Вацлава Ганского была манечка: любил подземные ходы.
– Из дворца? Какого дворца? – завертела головой Даша. – Подземный ход? Где-то здесь? И Ганский – это тот самый?..
– Тот самый. Подземного хода, положим, давно нет. И купальни нет. А дворец сейчас увидишь.
Через распахнутые ворота я завернул на территорию усадьбы, проехал по асфальтовой дорожке между деревьями на выстеленный плитами двор и остановился у входа в большое величественное здание, оштукатуренное и выкрашенное охрой, с широким крыльцом и сдвоенными белыми колоннами, увенчанными треугольным фронтоном.
– Это изюминка Приозерского района, – сказал я, распахивая дверцу и подавая Даше руку. – Дворец графов Ганских, или, как некоторые злословят, любовное гнездышко Эвелины Ганской и Оноре де Бальзака. Сегодня у нас бальзаковское воскресенье…
Даша вышла из машины, вопросительно на меня поглядела, и я тотчас присовокупил к сказанному, что теперь в имении агротехнический колледж. Есть еще музей и старинный парк, правда, несколько одичавший, – но чем черт не шутит, вдруг понравится. Вдруг?! Глаза ее засияли, и по тому, как мгновенно она преобразилась – расправила плечи и вскинула подбородок, словно потомственная аристократка или гимнастка, – как пошла к особняку, не отпуская моей руки, я понял, что угодил.
Несколько человек высаживали цветы на клумбе у крыльца. Здесь же стоял директор колледжа Владимир Игнатьевич Черных, мужчина средних лет с крупным, мясистым лицом, на котором выделялись живые карие глаза и нос картофелиной. Вглядевшись, он приязненно раскинул руки и заспешил нам навстречу.
– Вот так так, Евгений Николаевич! Вот так так!
Он бежал вперевалку, но двигался удивительно легко и проворно для своего большого, плотно сбитого тела, и я внезапно подумал о нем: тюлень с выразительными печальными глазами! Подбежав, «тюлень» ухватил обеими руками мою ладонь и встряхнул, почтительно и вместе с тем не без показной бравады, за которой (я знал это со слов Савенко) крылось воспоминание о нескольких днях, проведенных в изоляторе временного содержания в связи с уголовным делом о недостаче, впоследствии благополучно закрытом после проведения повторной ревизии. Пожимая руку, Черных то и дело ускользал взглядом на Дашу, вскидывал брови, переминался с ноги на ногу, вздыхал, и грусть-печаль в его глазах становилась еще глубже и неизбывней.
