И вот он, мой портрет, скрытый от чужих, посторонних глаз за ширмой легкого нрава, добродушия и порядочности – колючая неприглядная стерня, оставшаяся от лугового разнотравья после покоса. Вот оно, мое второе я! Газонокосилка поработала на славу: внешне беззаботный, веселый малый, я ношу в своей корневой системе потаенный страх, я в себе не уверен, робок и скрытен, а чтобы утаить эти стерневые срезы, бываю агрессивен, нетерпим и упрям, но в то же время, при необходимости, лжив, увертлив и гибок – не то чтобы пролаза, но себе на уме. При этом редкая для меня удача – профессия, которую избрал по воле случая, и мое прокурорское кресло: в нем, в кресле, легче скрывать комплексы и страхи. Но в этом сочетании (или несочетании) характера и кресла, скорее всего, и сокрыта истинная причина случившегося со мной под Сокольцом.
При воспоминании о Сокольце снова навалилась тоска – неизбывная, тягучая, злая. Я гнал ее прочь, но она, точно гвоздь в башмаке, не исчезала, и все мои недобрые предчувствия и страхи пробуждались вместе с ней. Какой-то альпийский синдром, черт его дери! – и в нем, в этом синдроме, заключена скрытая сила и слабость моего характера.
С детства я боялся высоты, но, преодолевая страх, лазил по деревьям и крышам, а однажды, в тринадцать лет, прыгнул с вышки в парке культуры и отдыха. С земли вышка казалась не так чтобы высока, и веселый праздный люд, мужчины, женщины и подростки, красиво и величественно слетали на пристегнутом к тросу парашюте, как пушинки огромного одуванчика. Мы с матерью стояли внизу и, задрав головы, смотрели на очередную «пушинку», и тут мать спросила: «Прыгнешь?» – и с хитрым прищуром поглядела на меня, как если бы не сомневалась в моем отказе. Душа тотчас затрепетала у меня, как у зайца, мышцы ног обмякли, а под ложечкой стало легко и пусто и до тошноты засосало. Но другая черта характера – строптивость – взяла свое: как же, стану я на глазах у матери праздновать труса! И я молча, наперекор страху, на негнущихся ногах потянулся к проклятой вышке. Металлическая, ажурная, четырехугольная, со сквозными пролетами, вышка вблизи ужаснула головокружительной крутизной, и чем выше поднимался я на эту Голгофу, тем более медлил, останавливаясь и с опаской, краем глаза взглядывая вниз. Там были деревья – не выше декоративного кустарника, крыши игрушечных павильонов и муравьиные кучки людей, среди которых я не узнал матери. А поднявшись по гулким ступеням, я и вовсе потерялся, ухватившись за перила и не смея ступить дальше, на огороженную заборчиком и насквозь продутую сильным упругим ветром площадку для прыжков. Не знаю, как долго я стоял там, борясь с мыслью завернуть обратно, но в какой-то миг меня подхватил за плечи дюжий молодец с шальными насмешливыми глазами, спросил: «Ты зачем здесь? Прыгать? Тогда давай!» – мгновенно опоясал меня ремнями, отпер в заборчике калитку и пихнул в спину. «О-о-ох!» – провалился я в преисподнюю, хлестнуло ветром, сознание остановилось – и тотчас случился за спиной рывок, падение замедлилось, и, пробудившись, я уловил плавное скольжение книзу.
