Как показало совсем близкое, можно сказать, укрывшееся за матовой дверью будущее, как раз нормальная логика требовалась здесь меньше всего.
Прежде чем лечь спать, я впервые закрыл входную дверь на все три замка. Я еще не знал, что в длинной веренице последующих ночей эта окажется чуть ли не самой безмятежной.
Утро, как обычно, отрезвило. Впрочем, иных выводов, кроме очевидного — непосредственного или косвенного — участия в этой таинственной истории моего хозяина, вчера я так и не сделал. Да и сама таинственность при свете дня поблекла и обрела опереточный оттенок.
Около двенадцати позвонила Наташа. Она не могла прийти, что меня немного огорчило, но я давно был в том возрасте, когда отмена свидания не способна существенно повлиять на яркость красок окружающей жизни. Положив трубку, я вспомнил, что послезавтра — пятница, а значит, Наташа, как всегда накануне выходных, задержится у меня подольше и изобретет что-либо оригинальное не только на кухне.
После дневной прогулки я не заметил дома ничего подозрительного. Наиболее отчетливым из запахов был вкусный аромат смолотого вручную кофе. Не скажу, что нервы окончательно улеглись, однако углубиться в начатую рукопись удалось без особых усилий.
Поужинав чашкой кофе с бутербродом, я засобирался на променад. Вечер возвратил вчерашнему происшествию загадочную значительность, в результате чего сборы отличались от обычных. Прежде всего я наглухо закрыл форточку, затем встал посередине комнаты и постарался запомнить точное местонахождение пепельницы, латунного Шивы, разложенных на столе книг и страниц рукописи. Двери, как и на ночь, были закрыты на все три замка, а карман джинсов приятно оттягивал подаренный Наташей охотничий нож в кожаном чехле.
Маршрут движения также был уточнен. Бывшее кладбище с его слабо освещенными окрестностями выглядело для поздних хождений местом довольно неуютным, зато оттуда хорошо просматривался дом и окно в торце на третьем этаже, которое я оставил с поднятой шторой, чтобы сразу же заметить свет.
Итак, я шатался по снесенному кладбищу, где каким-то чудом уцелело одно перевернутое и обомшелое надгробие, и то и дело бросал взгляды на дом. Всякий раз в такой момент во мне напрягалась некая струна и слегка перехватывало дыхание. Однако мое окно неизменно оставалось единственным темным прямоугольником своей вертикали, и минут через сорок, настраивая себя на иронический лад, я двинулся домой.
