Стол до бледноты выскоблен ножом, дешевые граненые стаканы сверкают, как хрустальные, на окнах занавески, полы крыты исхоженными, но чистыми веревочными половиками, на стенах цветные фотографии, вырезанные из журналов, вперемежку с рисунками каких-то зданий, верно, Борькина работа, и много-много букетов травы-слезки, они стоят в пустых бутылках на подоконнике, приколоты булавками к стенам и придают уют, обжитость пустоватому жилью. Дом поделен фанерными перегородками на три части: кухню, горницу и закуток, где спит Борька. Вход в закуток задернут ситцевой занавеской. Видно, что ведет этот бедный дом твердая, надежная рука уважающего себя человека, который любому разору умеет противопоставить свой внутренний порядок.
— Хорошо у вас, чисто, — сказал Трубников.
— Было когда-то хорошо, — отозвалась Надежда Петровна. — Все разграбили. Ну, а чисто, без этого нельзя. Вот только с мылом беда, дорогое, и не мылится, ровно песок.
Она подвинула к Трубникову стакан горячего чая и, словно ненароком, налила ему в блюдце.
— Буду на днях в районе, ящик мыла привезу, — сказал Трубников.
— Ох, ты! — засмеялась Надежда Петровна.
Из закутка послышался тихий томительный стон, перешедший в бормотанье. Трубников взглянул на женщину.
— Борька, — сказала она спокойно. — Во сне.
— Воюет?
— Нет, смирный. Ему бы все картинки рисовать.
Трубников обвел глазами стены, увешанные рисунками, но слабый свет коптилки не давал толком рассмотреть, что там нарисовано. Одно было видно: дома, дома, большие, маленькие, простые и вычурные, о колоннами, куполами…
— Учится?
— В шестой класс ходит. Из-за войны два года пропустил.
— А школа где?
— В Турганове.
— Мы школу в этом году отстроим.
Он допил чай и носовым платком утер вспотевшее лицо.
— Ступайте умойтесь, Егор Афанасьевич, я постель постелю.
Трубников посмотрел ей в глаза.
— Сплетен не боитесь?
Она слабо улыбнулась.
— Мне что! А вас молва все равно повяжет, не с одной, так с другой.
— Я не о себе, — сказал Трубников, — я о вас думаю.
Она не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню. Сперва надо разуться, сапоги доверху облеплены навозом. Он сел на лазку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он слышал, как мягко топают чувяки Надежды Петровны по веревочным половикам, порой пламя светильника наклонялось от ветра, рождаемого ее крупным и быстрым телом. Надо управиться, пока она стелет постель. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога — в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Он чувствовал, как затекает кровью лицо, и злился на себя, как всегда злился, если чего не мог сделать, потому что не признавал для себя слов «не могу». Носок сапога соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.
