– Сидите где сидели! Ничего не случилось!
Все, что я успел увидеть, была маленькая синяя машинка марки «дофин», буквально раздавленная в лепешку нашим «берлиэ». Напрасно ее владелец припарковал ее за нашим грузовиком, да еще и вкривь-вкось, и в непроглядном тумане! Бампер нашего чудища на колесах практически ее сплющил.
Отец Жана не бросился в кафе, чтобы узнать, кому принадлежит машина. Записки со своими координатами на ветровом стекле «дофина» он тоже не оставил. Мы просто снялись с места и уехали. В кабине повисло нешуточное напряжение. По образу нашего героя был нанесен сокрушительный удар. Он что, так торопился? Или у него не было страховки? Или он боялся, что ему влетит от начальства? Все возможно. Чтобы разрядить обстановку, мы включили радио, и, к счастью, попали на Фернана Рено с его юмореской про сантехника, которая нас развеселила. Каждый раз, когда актер произносил: «Кто та-а-а-м?» – изображая попугая, нам казалось, что мы еще на шаг отдалились от кошмарного хруста и своего злодеяния.
Отец Жана привел нас в интернат и объяснил руководству, что наш побег организовал лично он, а потому наказывать нас не следует. Я как наяву вижу, как он стоит перед заместителем директора – маленьким, болезненного вида человечком, ровно вполовину ниже и тщедушнее его.
– Не наказывайте их, хорошо?
– Но, месье, это мы решаем, кого надо, а кого не надо…
– Нет-нет, не наказывайте их ни в коем случае. Я на вас рассчитываю. Не заставляйте меня еще раз сюда возвращаться.
– Понимаю, месье, но наши правила…
– Отлично. Я вижу, что вы человек разумный. И как два разумных человека, мы с вами…
Он пожал ему руку. Наверное, коротышка решил, что попал в страшную сказку и только что чудом спасся от великана. Как бы то ни было, никто нас не наказал, а мои родители даже не узнали о нашем побеге.
Мы с Жаном тысячу раз вспоминали свое восхитительное бельгийское приключение, но о раздавленном в лепешку «дофине» никогда не упоминали ни словом. Я мог говорить с ним на любые, самые интимные и болезненные темы, обсуждать любые, самые скабрезные предметы, но на раздавленном «дофине» всякая свобода обмена мнениями заканчивалась – еще бы, ведь речь шла о чести его отца. По общему согласию мы загнали этот эпизод в самый дальний угол памяти, надеясь, что там он покроется ржавчиной забвения и сам собой рассыплется. Что касается меня, со мной этого не произошло. Думаю, и с ним тоже.
Однажды утром июньского понедельника 1967 года – мы сидели в автобусе, который вез нас в интернат, – Жан без лишних предисловий сказал мне:
