– Нет, это секрет. Но если пойдешь со мной, будешь вспоминать об этом всю свою жизнь, это я тебе обещаю.
– А когда ты идешь?
– Во вторник. В ночь со вторника на среду. У тебя еще четыре дня на раздумье.
– А если я откажусь, ты возьмешь кого-нибудь еще?
– Нет. Или пойду с тобой, или один.
Ну вот скажите, можно перед таким устоять? На одной чаше весов оказались: страх перед нашей затеей, неизбежное жестокое наказание в случае поимки, временное или окончательное исключение из интерната, огорчение и растерянность родителей. На другой – единственный, зато более чем увесистый вопрос: осмелюсь я или нет? Его смысл выходил далеко за рамки этого конкретного эпизода, и ставка была велика. Кем я стану в будущем: человеком, который отважно встречает трудности, или жалким трусом? Смогу ли я сделать из своей жизни что-то путное или не смогу?
Я размышлял все воскресенье. Обратиться за поддержкой я мог только к своей собаке, что и сделал, спросив Бобе, как он поступил бы на моем месте. Ответ я прочитал в его глазах: «Если ты пойдешь, я тоже пойду; если ты останешься, я тоже останусь. Если ты останешься, а мне скажешь идти, а пойду. Если ты пойдешь, а мне скажешь остаться, я останусь и буду тебя ждать. Я твоя собака. Я всегда буду тебя слушаться». Спасибо, Бобе. Помог, называется.
В понедельник я передал Жану записку с одним словом: «Да». Я мог бы сказать ему об этом лично, но мне казалось, что обязательство, данное в письменной форме, выглядит солиднее. Он прислал мне ответ: «Хорошо. Оденься потеплее».
Таким образом, в ночь с 9 на 10 февраля 1965 года, когда все ученики спали крепким сном, из дортуара выскользнули две тени, до смерти перепуганные собственной дерзостью, прокрались вдоль северо-восточной стены забора и… перебрались через него, вскарабкавшись на стоящие тут же мусорные баки.
Мы молча шагали по пустынным холодным улицам Лувера. Примерно через километр мы достигли шоссе департаментального значения и добрались до парковки возле автомобильной мастерской «Дежорж».
– Пришли, – сказал Жан.
– А что тут?
– Подожди. Сейчас увидишь.
Ждать пришлось долго, да еще прятаться за угол здания каждый раз, когда мимо проезжала редкая в этот час машина. Я послушался Жана и оделся тепло, но колючий февральский холод проникал под пальто, просачивался сквозь петли вязаного шерстяного свитера и пробирал до костей. Жан то и дело смотрел на часы и ругался сквозь зубы: «Черт, да что ж это такое, черт-черт-черт!» По-моему, он здорово нервничал. Но вот в конце прямой подъездной дороги показался свет желтых фар, и вскоре перед нами остановился гигантский грузовик.
