Киты ушли, винчестеры ржавеют.
В Упернавике соли не достать.
Гренландия от голода седеет,
Как ты, старуха мать.
— Как ты, старуха мать, — повторил он и задумался. — Эту песенку сочинил мой друг Торн. Я потерял его из виду, но мне кажется, что мы еще встретимся. Торн был смелый и веселый парень, хотя все считали его болтливым и легкомысленным. Одно дело в городе, другое дело во льдах. Городская репутация притащилась за Торном в Гренландию, и он никак не мог ее от себя оторвать. Даже на страшной земле Пири товарищи Торна — американцы — учили его жить и возмущались его склонностью к выдумкам. Между тем Торн единственный из них вызвался идти к Утесу Флота искать Кристенса. Так-то, милая моя Наташа! Не судите о людях по степени серьезности их отношения к жизни…
Спать легли поздно. Гильмерсен лег за перегородкой. Он долго и глухо говорил во сне. Наташа слышала, как вислоухий щенок снова грыз туфли Гильмерсена, но боялась прогнать щенка, чтобы не разбудить Гильмерсена. Всю ночь она не спала. Она смотрела в окна, где луна висела в далеком небе, и тихо плакала, вспоминая рассказ Гильмерсена, недаром Северцев говорил, что у Наташи глаза на мокром месте и это очень стыдно для комсомолки. Но что же делать, если мужество людей подчас вызывает слезы. Стыдиться их или нет? Наташа стыдилась своих слез и прятала лицо в подушку, так в былое время глупые девочки плакали над романами Тургенева.
Солнечный воздух стоял во дворах, как налитая до краев золотистая жидкость. Случаются дни, когда Ленинград кажется столицей южной и теплой страны, когда мостовые пахнут морем.
— Солнце, великое солнце, — оглушительно крикнул в своей квартире Леонид Михельсон, — божественный Ра-Озирис!
— Ну, начинается, — пробормотал Баклунов. Он брился и, вздрогнув от крика, едва не порезался.
В мыльной пене сверкали радуги. Пена медленно оседала, разбрызгивая тончайший дождь синих брызг.
Михельсон выглянул в окно — двор до самой крыши был наполнен светлым туманом.
— Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце, — снова крикнул Михельсон и приветственно помахал рукой Баклунову, — а если свет погас, я буду петь о солнце в предсмертный час!
Наташе в это утро все казалось необыкновенным. Чайный стол переливался огнями, как маленькая солнечная система. Сахар отливал синевой, как чисто выбритые щеки Гильмерсена, ветер гонял по скатерти яркие бумажки от конфет, и шторы на окнах раздувались подобно парусам в полный ветер. Снизу залетали озорные гудки автомобилей и плеск воды.
