Я думаю, что Вы очень правильно, лучше, чем я сам это бы сделал, формулировали нашу позицию, во всяком случае мою. Да, после победы, эмиграция не потеряла смысла и резон д'этр{304}; ибо, несмотря на все успехи, в режиме России есть органический дефект, который рискует свести ее победу на нет. Это — неуважение к личности и к праву, как верховному арбитру. Верно то, что если советская власть смогла войну эту выиграть, то этим она сама стала на тот путь соглашения, где эмиграция, не отрекаясь от себя и своей миссии, может провидеть примирение. Только на этой дороге мы можем мириться; а вне ее — России спасения нет.
Повторяю, я именно так думаю и рад, что Вы меня понимаете и за меня договариваете. Конечно, в статье я мог говорить яснее, чем у Посла; мы ведь пришли «мириться», а не требовать «капитуляции». И в статье я мог бы говорить яснее, если бы меня неделями не мучили просьбой смягчить, замазать и под[обное]. Вы досказали мою мысль до конца — что показывает, что понять меня было все-таки можно. Но к этому я хотел бы указать то, в чем я за Вами не следую.
Но это требовало бы такого длинного изложения, которое нельзя послать по авиону.
Вы думаете, что все дело сейчас заключается в возвращении к демократии, к ее началам, что все, что есть ценного в позднейшей эволюции большевизма, есть в уничтожении классов, [слово нрзб.] системе выборов, в самоуправлении, т. е. в принципах демократии, как они понимались раньше, и в Ваше время, в 1917 г. Права человека и демократическое самоуправление, как защита его.
Я не буду спорить об этом, т. к. это не актуальный вопрос. Вы верно отмечаете, что я во многом сам изменился, и причиной то, что социализм изменился, а против него мой инстинкт восставал. Я социализм принимаю как развитие и расширение прав «человека», каждого человека. Всякий должен иметь право на достойное существование и на охранение государством этого права. Это не менее важно и обязательно, чем право совести, собраний и слова. Государство должно это всем обеспечить. Но я совсем не убежден, что это достигается четырехвосткой. Мне глубоко противно, когда строй жизни определяется «волей» — будь то самодержавия, будь то большевистского правительства. Слово «воля народа» мне также непонятно, как «высочайшая воля». Я не вижу преимущества «большинства» перед «меньшинством». И когда я вижу, как каждое большинство считает себя представителем всех, не согласных с собой — [два слова нрзб.] свою партийную волю выдают за суверенную волю коллектива, то это представляется мне основной ложью нашего времени. Вы должны понимать, что кроме большинства есть меньшинство с ним не согласных, существующее вполне законно и которым нельзя пренебрегать. Долг большинства вести себя так, чтобы оно защищало меньшинство; так поступают в Англии, и в этом ее величие. И именно потому я считаю необходимым существование двух палат; считаю ложным желание второй палаты подчинить первую или делать из нее «сколок» первой; вторая палата должна быть голосом меньшинства. И для изменения закона нужно соглашение большинства и меньшинства, т. е. не борьба за большинство в избирательном округе, а соглашение двух палат. Но кто требует соглашения, тот должен указать, что делать, если соглашение не состоится. И я говорю: при наличии двух палат то решение получит
