На встречу с Кейти она пришла рано, слишком рано. Тесный зальчик, где обычно толпилось множество людей и стоял шум, теперь казался опустевшим. Когда же, с раздражением подумала Лялька, она явится? Впрочем, разве Кейти когда-нибудь приходит вовремя? Ладно, неважно. Правда, у нее остается свободное время. Глядишь, память и выкинет какой-нибудь трюк. Щелк. Щелк.
— Бокал бургундского.
Щелк. Она когда-то читала, что от сонной болезни лечат препаратом Л-допа. Перед пациентами проходит вся жизнь, а затем — щелк, щелк — они пробуждаются. Но остаются во власти страшных образов. Всю жизнь, подумала Лялька, я была лунатиком, а теперь они явились, эти страшные образы — кадр за кадром, как в диафильме, и на этих кадрах возникают то надежда, то вдруг — насилие.
Как-то раз, когда они спали, Алекс нежно положил руку на ее горло, и она вскрикнула:
— Не делай так!
Он проснулся, очень обиженный:
— Что с тобой? Уж не думаешь ли ты, что я хотел тебя задушить?
— Нет, конечно, — поспешила она ответить. Но втянула голову в плечи. Отвернулась.
Конечно же, не хотел, в чем же тогда дело? Почему она почувствовала себя такой беззащитной, такой беспомощной? Казалось, память о насилии заставляет пульсировать вены на шее, вызывает нервное покалывание за ушами.
Он сердито потряс ее за плечо:
— Тебе надо показаться врачу!
— Хорошо, все хорошо.
А потом он лег на спину и уставился в потолок:
— Имей в виду, я совсем не уверен, что тебе можно помочь, если ты отказываешься хоть что-то вспоминать.
Она все еще пыталась защититься:
— Вздор, это все вздор. Все забывают раннее детство.
— Вовсе нет. Я, например, многое помню.
— Помнишь, что происходило, когда тебе и шести не было?
Пели птицы. Зеленый от листвы свет проник в мансардное окно и пустил по потолку круги размытых теней. Она повернулась к нему спиной.
— Еще бокал вина.
Сильный порыв ветра. Где же Кейти? Ожидание становилось невыносимым. Как она могла оставаться в настоящем? Она потерялась. Под босыми ступнями солома. Она ступает по острой гальке на каком-то холодном северном пляже, так двоюродный брат, в которого она влюблена, учит ее закалять подошвы. Интересно, как сложилась его судьба.
Она покачала головой. Вдовы живут так же? Лучше или хуже? Люди бы, конечно же, чувствовали себя с ней неловко. Сторонились бы ее. И она оставалась бы такой же одинокой. И те же голоса кричали-вопили бы в ее голове. Удалось бы спасти только гордость. Но принесло бы это утешение? Такой вопрос она задала себе впервые. Что бы она чувствовала, умри Мендес? На мгновение ее наполнило — и ужаснуло — чувство злой радости. Она просто не могла в это поверить. Неужели это правда? Неужели она чувствовала себя до такой степени униженной?
