вознес его до небес.
Однако «Нью-Йорк таймс» промолчал, да и купили всего две маленькие картины. Лиззи (а он ей всё рассказал сразу же после их первой ночи) это и сейчас огорчает, хотя она верит, что перемены грядут — дай только срок. Пока же мир искусства отказывается воздать ему должное, и только это, считает она, мешает их счастью.
Ей уже пришлось столкнуться с несправедливостью, вопиющей, непостижимой несправедливостью, и ничего изменить она не могла. Ей шел пятнадцатый год, когда ее мать — она шла в мастерскую, где склеивали старинный фарфор, в Стэмфорде — сбил на переходе лихач, скрывшийся с места преступления. Треснутое споудовское[8] блюдо, которое мать несла, разлетелось вдребезги, и она неделю была в коме. После чего ее два года то и дело клали в больницу с приступами и припадками непонятного происхождения, пока один из них ее не убил. Тем не менее Лиззи не сомневается — и это ее символ веры, — что терять надежду нельзя ни при каких обстоятельствах.
Во всяком случае, в том, как сложилась или не сложилась жизнь Пола, ничего бесповоротного нет. В любой день всё может измениться, хотя порой, когда она лежит с ним рядом, мысль, что она никогда не видела его по-настоящему счастливым, а возможно, и не увидит, не дает ей спать.
Наконец он вспоминает о ней.
— Так что ты сегодня делаешь? Приедешь?
— Если хочешь. Могу принести что-нибудь на ужин.
Ей придется ехать на метро с несколькими пересадками в захудалую часть Бруклина, где он живет в окружении польских мясников и украинских пекарен. Придется готовить ужин на единственной работающей конфорке электроплитки, пока из динамиков, чтобы перекрыть лязг металла на чердаке наверху, звучит Монтеверди[9]. После чего они выкурят по косяку и отправятся спать в грузовой лифт, который он приспособил под спальню. Ну а потом будут расхаживать посреди ночи нагишом, облизывать испачканные шоколадом пальцы и рассматривать его картины. Выбрав момент, она покажет ему письмо, полученное на этой неделе от своего старого профессора из Амхерста[10]. Он намеревался поехать этим летом в Лондон, собирать материалы для своей книги о Карлейле и герменевтической традиции[11]. Но у его жены болезнь Лайма[12], и он спрашивал, не поедет ли вместо него Лиззи. С тех пор как она получила письмо, у нее только и мыслей было — суметь бы потактичнее отказаться; а тревожит ее вот что: а вдруг Пол, когда она завтра сообщит ему о письме, не станет упрашивать ее остаться с ним.
