— Потом… мы смотрели картины, над которыми он тогда работал. Об одной картине он сказал, что она моя, она вся такая лиловая, а внутри много серого, с тонкими, точно кружево, оранжевыми штрихами. Красивая, глаз не отвести. Когда он ее писал, он думал обо мне, так он сказал, вот почему она моя, и, что бы с ним ни случилось, он хотел бы, чтобы эта картина была у меня. Ну а она, ясное дело, не отдала картину, даже когда я через знакомых попросила отдать ее. Но эта картина навеки врезалась мне в память. И картина эта моя. Она так и не продала ее, наверняка боится, что тогда не миновать скандала. Небось хранит ее где-нибудь в сейфе.
— Я думал, он тогда больше не писал.
— Он так не говорил. Он показал мне картины, над которыми работал, а после его смерти на них поставили более ранние даты, чтобы считалось, что он тогда уже не работал, но… Не знаю. Я думаю, работал. Помню, какие-то картины были составлены в угол, он их поворачивал, показывал мне. Вот как оно было. А потом мы сели в машину и уехали.
— Так ли это было?
— Конечно, так.
— В стенограмме значится, что Белла Прокофф вызвала полицию и велела вышвырнуть тебя из дому.
— Гад ты.
— Вот как оно было, а ты, видать, про это запамятовала.
— Гад ползучий, вот ты кто.
Полицейский конфузился, отводил глаза в сторону, тер подбородок, смотрел вдаль, на болота, мямлил что-то вроде: ты, мол, девушка разумная, не останешься там, где тебя не хотят видеть. Клей тем временем орал: «Это мой дом, кого хочу, того и привожу». Так недоросли, так несмышленыши бунтуют против матерей. А Белла стояла на крыльце, презрительным взглядом прожигала ее буквально насквозь, она прямо вся скукожилась изнутри. Белла была в каком-то буром балахоне, поношенной мужской кацавейке с кожаными пуговицами, голова туго повязана платком. Увидев, какая Белла старая и некрасивая, она испытала шок. Она — в цветастой юбочке, белой кружевной блузочке, со свежим маникюром, блестящие светлые волосы красиво уложены — считала, что все козыри у нее на руках, и тут впервые устыдилась. В ту пору никто не смог бы убедить ее, что смазливого личика мало, что настанет день, когда она еще позавидует Белле Прокофф, чья кацавейка так ужаснула ее.
Марк Дадли испытующе смотрит на нее, улыбается, и улыбка у него гадкая.
— В чем дело? — спрашивает она и садится. — Ты о чем думаешь?
— О тебе и о нем, — говорит он и легонько поглаживает ее между грудями. — Сказать тебе, что я об этом думаю?
