- Эй, любезный! любезный! перекрестись!
- Проваливай к черту! - ответил мещанин и перевернулся на другой бок.
Федул еще с утра был навеселе и все приставал к батюшке, чтобы он дал ему денег.
- Пожалуйста, выйди вон, - отвечал ему батюшка, - ты видишь, у меня чужие люди.
- Это уж твое дело, - говорил Федул, растопырив руки, как крылья. - Я сказалг что хочу выпить, ну - и кончено!
Батюшка дал ему четвертак. Федул положил его на свою широкую ладонь, подбросил вверх и так крепко ударил по ней другою ладонью, что одна старушка-гостья плюнула и сказала: "Вишь, как его, окаянного, разбирает!.." Вечером я вышел на крыльцо, но - увы! - сойти с него не мог. Федул сдвинул с места большой самородный камень, служивший ступенью, и катал его по двору.
- Дурак! что ты делаешь? - крикнул я на Федула.
- Камень катаю. Человека ломать - грех: не вытерпит, а камень вытерпит, вот я его и ворочаю, gat руки чешутся, оттого и ворочаю.
- Положи его на место. С ума ты сошел!
- Не спеши. Покатаю и положу. - Он так и сделал.
На следующие дни повторилась а:а Ље история еды и питья с небольшими изменениями. Очищенная для гостей баня оказалась ненужною: они провели ночь как попало и где пришлось, то есть на местах, где кого убил наповал могучий хмель. Повторяю опять: слава тебе, господи! Все разъехались!..
Время, однако, идет да идет своим чередом. Мне уже недолго остается жить в деревне, бить, как говорится, баклуши. Да и пора отсюда! Вечно слышишь разговоры о пашне, о посевах, заботы о том: упадет ли вовремя дождь, сколько мер дает из копны рожь, сколько греча, и прочее, и прочее. У того-то заболела овца. Соседа Кузьму видели в новых сапогах. Об этом тоже разговаривают, и некоторые смотрят на Кузьму с завистью. Тетка Матрена сушила на дечи лен и чуть не сожгла избы, - все это переходит из уст в уста и возбуждает разные толки. Матушка опечалена предстоящей со мною разлукою, приготовляет мне жирные пышки, сдобные сухари и разные крендели. Отъезд назначен завтра. Несмотря на скуку, которая на меня напала здесь в последние дни, я с грустью обошел знакомые поля, побывал и в лугу и в лесу и, - стыдно сказать, - проходя мимо окон черничек, остановился в раздумье… Окно было занавешено. Калитка была заперта. А что, если бы Наталья Федоровна сидела под окном и позвала меня в свою светлую горенку, ужели бы я отказался с нею проститься?.. Признаюсь, во мне все-таки таится задняя мысль, что эти страницы могут попасть в чьи-либо руки. Я не смею высказать того, что творится теперь и что творилось прежде в моей душе… Дорого мне стоило сдержать свое честное слово, много я вынес тоски и борьбы, но - я его сдержал: я уже не видал более милой Наташи… Только уехать отсюда нужно скорее, непременно скорее, иначе силы мои упадут. Итак - в город. И потянется снова однообразная семинарская жизнь. И пойдут бесконечные уроки, замечания, выговоры и… полно заранее горевать! До свидания, родной мой уголок! Спасибо тебе за приют, за тот покой, которым ты меня окружал. Быть может, по прошествии года, снова приведет меня бог сидеть у этого, отворенного в сад, окна, смотреть на эту темную зелень и вдыхать запах росистой травы, и, быть может, снова войдет в мою комнату, как входит она теперь, наша молчаливая кухарка и молвит, почесывая по привычке спину: "Василий Иваныч! самовар подали. Иди!.."
