Она напомнила сухо:
– Мещерский не идиот.
– Над Мещерским, – ответил я, – стоят те, у кого звезд на погонах больше.
Она сказала раздельно:
– За это время принято важное решение, Мещерский отныне будет отчитываться только перед президентом. Напрямую. Даже минуя Генеральный штаб. Доволен?
– Разумно, – ответил я как можно более равнодушно.
– Когда возвращаешься?
– А кто сказал, – поинтересовался я, – что возвращаюсь?.. Скажу тебе без ложной скромности, что я не просто доктор наук, но у меня в лаборатории зреет важное открытие… Да-да, буду не просто научным светилом, но и нобелевку получу, вообще подниму всю нейрофизиологию на ступеньку выше! Всю мировую нейрофизиологию, понимаешь!.. Меня в учебники введут, а во всех университетах мира в коридорах портреты будут рядом с Менделеевым, Ньютоном, Эйнштейном и даже Лобачевским.
Она слушала, лицо медленно мрачнело. Молчание затянулось, я уже думал, что окончательно раздавил ее такой перспективой, с какой стати звезде мировой величины идти руководить каким-то отделом, о котором так никогда никому и не станет известно, но она вздохнула и сказала тихо:
– А ты помнишь, что сказал Стельмах насчет своей одаренности музыканта?
Я сдвинул плечами.
– Пример некорректен.
– Чего вдруг?
– Тогда шли войны, – напомнил я, – а сейчас Россия уже поднялась и снова на буржуев смотрит свысока.
– Сейчас весь мир Россия, – сказала она.
Я посмотрел на нее искоса, не упуская из виду ни очень серьезного лица, ни собранности всей фигуры.
– Фашистка, – сказал я.
Она поморщилась.
– Не ерничай, дело серьезное. Стельмах отказался от карьеры музыканта, где мог быть первым в мире, и стал одним из многих директоров военных заводов, потому что стране позарез нужны были танки, без которых война была бы проиграна. А сейчас во всем мире разрабатывается оружие, что может погубить всех людей на свете. Ты сам это утверждал, я только возвращаю тебе твои же слова!
– Это не только оружие, – уточнил я, – на самом деле оружия разрабатывается как раз мало, но и то, что не оружие, тоже погубить может.
Она посмотрела в упор.
– Так чего ты тогда? Гордость свою хочешь показать? Фанаберию? Скажи, чего ты хочешь?
Я проговорил медленно:
– Естественности…
– Чего-чего?
– Было бы естественнее, – сказал я, – если бы в мире правили умные люди. Не так ли? Но мы этого не видим. Природа еще не поняла, что доминировать должны теперь не самые нахрапистые, что было важно раньше, а уже умные.
Она сказала резко:
