Комиссар расплачивается, и мы уходим.
На обратном пути Жюльен приглашает меня поужинать и выслушать историю его матери и Габриэля Прюдана.
Он хочет выразить мне свою благодарность и заслужить прощение за «самодеятельность» – не стоило без разрешения искать Филиппа Туссена.
– Я согласна, но поужинаем у меня. Нам никто не помешает, мяса не обещаю, но будет вкусно.
– Хорошо, – отвечает Жюльен, – встретимся в восемь вечера, а сейчас я заскочу к мадам Бреан и предупрежу, что буду ночевать.
Знаешь, со временем все проходит, забываешь о страстях, не помнишь, как звучал голос, тихо просивший: не возвращайся поздно и, главное, не простудись.
Ирен Файоль и Габриэль Прюдан встретились в Экс-ан-Провансе в 1981 году. Ей было сорок, ему – пятьдесят лет. Он защищал заключенного, который помог сбежать сокамернику. Ирен пришла на заседание суда по просьбе своей служащей (и подруги) Надии Рамирес, жены подсудимого. «Мы не выбираем тех, в кого влюбляемся, – сказала она Ирен, закончив подкрашивать корни и приступая к укладке. – Это было бы слишком просто».
Итак, Ирен оказалась в зале, когда мэтр Прюдан произносил речь. Он говорил о том, как звякают ключи на поясе охранника, о свободе, о неукротимом желании вырваться из стен, где царит вековое отчаяние, снова увидеть небо, заглянуть за горизонт, выпить кофе в бистро. Он объяснял, что вынужденный промискуитет жизни в заключении способен рождать солидарность и мужское братство, что лишиться свободы – все равно что потерять близкого человека и навсегда надеть траур, а понять это может лишь переживший нечто подобное.
Ирен Файоль слушала адвоката и не могла отвести взгляд от его рук – совсем как героиня рассказа Стефана Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Руки у мэтра Прюдана были крупные, с белыми, идеально отполированными ногтями. Он выразительно жестикулировал, а Ирен думала: Вот ведь странность – руки этого человека не постарели. Остались молодыми. Руки пианиста. Обращаясь к присяжным, адвокат Прюдан широко разводил руки. Адресуя реплики заместителю прокурора, стискивал ладони, и они вдруг обретали свой истинный возраст. Говоря с председателем, мэтр «усмирял» руки, поворачиваясь к публике, взмахивал ими, как перевозбудившаяся девица, а опрашивая подзащитного, соединял пальцы в почти молитвенном жесте… За несколько секунд его руки переходили от замкнутости к веселости, тянулись к свободе, просили, укоряли. Эти руки повторяли, дополняли, усиливали произнесенное слово.
