Здесь мы встретили Хиросиму.
- Вот она - бомба, это то, чем мы занимались в Харькове.
- Самоубийство Форрестола. Поток издевательских телеграмм.
- Ты знаешь, в чем дело? Для западного интеллигента принимать решение сбросить атомную бомбу очень сложно, очень тяжело. Депрессия психическая, сумасшествие, самоубийство - вот цена, какую платит за такие решения западный интеллигент. Наш Форрестол не сошел бы с ума. Сколько встречал ты хороших людей в жизни? Настоящих, которым хотелось бы подражать, служить?
- Сейчас вспомню: инженер-вредитель Миллер и еще человек пять.
- Это очень много.
- Ассамблея подписала протокол о геноциде.
- Геноцид? С чем его едят?
- Мы подписали конвенцию. Конечно, тридцать седьмой год - это не геноцид. Это истребление врагов народа. Можно подписывать конвенцию.
- Режим закручивают на все винты. Мы не должны молчать. Как в букваре: "Мы не рабы. Рабы не мы". Мы должны сделать что-то, доказать самим себе.
- Самим себе доказывают только собственную глупость. Жить, выжить вот задача. И не сорваться... Жизнь более серьезна, чем ты думаешь.
Зеркала не хранят воспоминаний. Но то, что у меня прячется в моем чемодане, трудно назвать зеркалом - обломок стекла, как будто поверхность воды замутилась, и река осталась мутной и грязной навсегда, запомнив что-то важное, что-то бесконечно более важное, чем хрустальный поток прозрачной, откровенной до дна реки. Зеркало замутилось и уже не отражает ничего. Но когда-то зеркало было зеркалом, было подарком бескорыстным и пронесенным мною через два десятилетия - лагеря, воли, похожей на лагерь, и всего, что было после XX съезда партии. Зеркало, подаренное мне, не было коммерцией инженера Кипреева - это был опыт, научный опыт, след этого опыта во тьме рентгеновского кабинета. Я сделал к этому зеркальному куску деревянную оправу. Не сделал - заказал. Оправа до сих пор цела, ее делал какой-то столяр из латышей, выздоравливающий больной - за пайку хлеба. Я уже мог тогда дать пайку хлеба за такой сугубо личный, сугубо легкомысленный заказ.
Я смотрю на эту оправу - грубую, покрашенную масляной краской, какой красят полы, в больнице шел ремонт, и столяр выпросил чуток краски. Потом раму лакировал - лак давно стерся. В зеркало ничего не видно, а когда-то я брился перед ним в Оймяконе, и все вольняшки завидовали мне. Завидовали мне до 1953 года, когда в поселок кто-то вольный, кто-то мудрый прислал посылку из зеркал, дешевых зеркал. И эти крошечные копеечные зеркала - круглые и квадратные - продавались по ценам, напоминающим цены на электролампы. Но все снимали с книжки деньги и покупали. Зеркала были распроданы в один день, в один час.
