Генри стоял прямо за мной. Я чувствовала его дыхание на открытой шее, между курткой и заколкой. Он прижался ко мне, мягко коснулся губами кожи за ухом. Кто-то как будто повернул ключ в замке; когда Генри обхватил меня за талию, я поняла, что мне наплевать на все. На задание, на то, кто он на самом деле, как все это кончится. На все, кроме того, что происходит сейчас.
Какая-то часть моего сознания отметила, что Лотта закончила разговор и снова скрылась в доме. Я замерла в руках Генри, словно увидела косулю и боялась ее спугнуть.
– Идем, – сказал он мне в ухо. – Мы не можем здесь оставаться.
Тело у него оказалось мягче, чем я думала, и худее. Лицо было чуть округлым, наверное, поэтому я решила, что у него обычное для мужчины средних лет тело конторского работника, с набивкой из дополнительных слоев жира, мягкие подушки по обе стороны груди, выступающий живот. Но когда мои руки и глаза освоились в синей тьме его комнаты, там, где надо, он оказался худым. Плоская грудь, под ключицами тени. Я провела пальцами по ним и вниз, по груди. Его тело, которое было так трудно представить себе, стало под моими руками почти отталкивающе реальным. Видеть его так близко, видеть каждый волосок, каждый изгиб… мне казалось, что мне светят в лицо. Я закрыла глаза и позволила рукам опередить свой взгляд. Его руки тоже двигались по мне, словно он читал набранную шрифтом Брайля книгу, отмечал линию нижней границы лопаток, выступы позвонков, жесткие закругления бедренных костей.
В детстве у меня была “волшебная раскраска” – книжка с белыми страницами, на которых, если провести по ним мокрой кисточкой, проступали фигуры, краски и цветы. Так и теперь Генри водил руками по моему телу – словно те части меня, по которым он провел, оживали, наполняясь пузырьками углекислого газа.
Кончив, я не закричала, и он тоже, потому что это был не тот секс, где уместна чрезмерность. Это был не самый лучший секс в моей жизни. Это был почти самый лучший мой секс.
Потом мы лежали рядом, и он рассеянно гладил мою щеку указательным пальцем. В комнате было темно, но шторы не закрывали окна, и на ночном небе тучи все так же неутомимо бежали мимо луны.
– О чем ты думаешь, Анна? – пробормотал он почти себе под нос.
– О предательстве, – сказала я.
Генри сонно повернулся ко мне.
– Что?
– Предательство. Я знаю, как оно ощущается.
Я стала смотреть в потолок, изучать трещинки в побелке, в бледном свете луны напоминавшие кровеносные сосуды. Мысли неслись, налетая друг на друга. Если бы только я позволила себе подумать об этом, хоть немного, я и сейчас могла бы ощутить на языке железный привкус – вкус, когда ты предал и когда предали тебя, вкус неудачи, вкус ошибки. Мне нельзя было так думать, я знала, что добром это не кончится. Но мысли бежали своим путем, и я вдруг снова оказалась в том промерзшем насквозь палаточном лагере. Меня вдруг охватило сильнейшее желание рассказать все, все о Кызылкуме, о том, что там, уже под конец, произошло на самом деле, все о том поручении, все о предательстве, которое я готова была совершить, о предательстве, которое я в каком-то смысле совершила.
