— Разрешите узнать, с кем имею честь?..
Плахотник, небрежно взбросив к виску два пальца, назвал такую должность, что окончательно опешившему офицеру, прежде чем расшифровать ее, потребовалось бы окончить военную академию.
— Очень, очень рад, ваше превосходительство! — закозырял он, молодцевато гарцуя перед казаками: дескать, видали, с кем разговоры ведет ваш начальник?
Очевидно офицеру хотелось продлить это удовольствие. Спешившись, он кинул уздечку вестовому и доложил, почесывая рябоватый подбородок:
— Мы, ваше превосходительство, разыскиваем одну сволочь, большевистского организатора Плахотника.
Рука Ивана Васильевича невидимо дрогнула.
— О-о!.. Этот мерзавец? Слыхал о нем, как же! Но… — Плахотник усмехнулся, — вы опоздали, господин офицер! Я сам принял меры. Его банда разогнана. — В голосе Плахотника зазвучали гневные нотки. — Я обращаю внимание вашего атамана на то, что он соизволил поздно спохватиться. Это недопустимо. А сейчас — сейчас не время заниматься каким-то Плахотником, когда под напором красных наши доблестные части бегут, мать их… извините! Вам, надеюсь, известно это, господин офицер?
— Никак нет! — растерянно проговорил он. — Как прикажете быть дальше, ваше превосходительства?
Игра была выиграна. Плахотник почувствовал это, и легкое, приятное изнеможение охватило его на секунду»[1].
Один из авторов, тов. Лихачев, кстати, написавший недурной очерк о борьбе броневых частей, пишет:
«Алексей Максимович Горький, обращаясь к участникам гражданской войны, просил описывать, кто как сможет, отдельные эпизоды из своей боевой жизни для того, чтобы из них сложить целый очерк гражданской войны — очерк борьбы рабочего класса за октябрьские завоевания.
После этого призыва я повстречался с рядом товарищей, которые в один голос заявили о том, что призыв тов. Горького разбудил в них энергию и они обязательно напишут странички из своей боевой жизни. К такому убеждению пришел и я. Писать надо, но что и как писать — это для нашего брата самая тяжелая задача. Я, как очевидно и многие другие, не раз брался за это дело, но, как только доходил до 2–3-й страницы, летопись сразу же прерывалась. В самом деле, легко и хорошо получается тогда, когда делаешь эти воспоминания на каком-либо собрании или в кругу своих товарищей, — но когда начинаешь описывать их на бумаге, это скоро надоедает, и карандаш оказывается настолько тяжел, что мне по своей прошлой профессии легче было бы перебросать тысячу пудов угля в топку паровоза, чем заниматься этой писаниной. Да и кроме того не знаешь, насколько окажутся полезными эти труды».
