Павел радовался и одновременно боялся. А вдруг машина откажет, вдруг он сделал что-нибудь не так, и лампочки в селе не вспыхнут? Тогда позор!
Стараясь не думать об этом, Шилоносов беспрестанно шмыгал из кочегарки в конторку, где на щите поблескивали медью рубильники, трогал давно закрепленные болты, вентили. А может, где забыли закрепить, а может, слабо закрепили? Он в сотый раз проверил выключатели, предохранители, прощупал изоляцию и, поймав настороженный взгляд Раксина, опустил лохматую белокурую голову и откровенно признался:
— Боязно мне, Иван.
— И мне, Пашка, страшновато. Дело-то, вишь, какое незнакомое. Но не дрожать же. Смотри, у тебя какая заячья рожа!
— На себя сначала взгляни, — беззлобно огрызнулся Павел, и рука его опять потянулась к рубильнику.
— Не терпится, — улыбнулся Иван.
— Ну да. А тут, как на зло, не темнеет, — проворчал Шилоносов и взглянул на часы-ходики, по-домашнему тикающие над столом…
Наконец солнце зашло, и грязновато-серые сумерки нехотя начали окутывать выцветшую неприветливую землю. На улицах пусто, тихо. Живой только ветер. Он бьется в черные, как пещерные входы, окна, треплет дранку на крышах и гонит по пруду свинцовые волны.
Иван, Павел и Яков вышли за ограду. Село угадывалось в темноте одиноко мерцающими коптилками да собачьим лаем.
От сознания исполненного долга радостно стучали сердца друзей. Они молчали, боясь сказать что-нибудь обыденное, не отвечающее моменту и тем нарушить торжественную тишину, которая сейчас заменила громкие слова и похвалу.
— Включай, Паша! — шепнул Иван.
Шилоносов и Караваев бросились к щиту. Прошло несколько мгновений, и вдруг сотни огней разом вспыхнули и стали лукаво перемигиваться. Ночь отступила. Улицы, недавно пустынные и глухие, словно расширились и ожили.
Люди подходили к столбам и восхищались, запрокинув головы:
— Гляди-ка, и ветер не задувает. Вот это фонарь! Молодцы комсомольцы!
Свет в избах агитировал лучше книг и газет. На лампочку Ильича крестились старухи, как на христову свечу. Она осветила дальние уголки крестьянской души, рождая чувство уважения и доверия ко всему, что делают коммунисты.
И когда утром Раксин, усталый, пожелтевший, шел с электростанции, все жители села вдруг оказались его хорошими знакомыми. Старики подавали руку, как ровне, и снимали картузы, а женщины с уважением раскланивались, называя не иначе, как «товарищ Раксин».
Иван, не скрывая радости, влетел в кабинет секретаря райкома партии и в дверях громко, отчетливо проговорил:
