Ночь я посвятила стопке вацлавских страничек с обилием опечаток. Теперь я чувствовала себя обязанной прочитать труд на совесть, много выпила и съела от смущения, но в чистейшей Настиной квартире с пушистым предунитазным ковриком веселья ни в одном глазу, а только одна сальная сытость, от которой сразу тяжелеешь килограммов на пять и появляются буржуазные мысли о борьбе с весом. Настя рано удалилась засыпать перед телевизором. Мне, между прочим, тоже захотелось полночных комических сериалов, только гогот на заднем плане раздражал, однако присутствие мое в комнате было невозможно, я успела заметить только, что у них на полу лежит модная циновка с этническим узором и они бросают одежду прямо на нее. Недоступная мне пока еще фаза быта, когда одежду можно на пол, едва не породила классовую неприязнь. Вацлав, как мог, пытался развлечь, но в жестах его улавливалась виноватая юркость мужчины, которого негласно зовут в ложе – не для функций, а просто потому, что жена легла и надо чтобы в доме стало тихо и темно. Но пойти сразу – показать свою слабость, и Вацлав еще долго смотрелся в красное липкое донышко фужера и радовался тому, что самый пораженный целлюлитом орган – это мозг. Мы еще пошебуршили прочими модными словами и болезнями. С ума сойти – Вацлав научился смешить! Вообще, мы становились печально схожи в чем-то нелучшем, чему не найду названия. Потом он отвалил спать, поставив меня в единственно возможные условия для прочтения его рукописи. Хороший прием для начинающих авторов – мягкое принуждение… иначе как заставишь этих остолопов ознакомиться с тобой, таким неизвестным, неловким?!
Рукопись мне неожиданно понравилась. Я быстро перехожу из недоверия в восторг. Не знаю, как насчет Марсика, разъяснения о коем Ваца анонсировал, но про себя я нашла сразу. Термин обнадеживал: «ложный симптом». Он принадлежал как раз к категории присущего всем, а ведь камень с души, когда недуг твой знаком человечеству как облупленный, да и что за недуг – просто смятение, брожение, скребущиеся мартовские кошки внутри, впрочем, кошки – не в ту степь немного. Не кошки, а Галина Уланова мечется своим знаменитым бегом из балета «Собор Парижской Богоматери», вот такое стремительное грандиозное беспокойство. У меня оно случалось обычно на закате. Вдруг ни с того ни с сего обволакивала невозможность мечты, спокойный поток из двух составляющих – обиженного смирения и жажды неуемных радостей именно теперь, сию же минуту. Радостей – читай, срочного вылета к пальмам, или корпоративной вечеринки с танцами на лобном месте, или давно не виданных друзей с лимонной водкой и жеваной-пережеванной кассетой Боба Дилана и «Калифорния Дримин» в порядке бонуса, или немедленной случайной встречи с давней и еще не выдохшейся персоной грата из интимной биографии. Но смирение, как прохладная атласная ленточка, крадется бегущей строкой «Ничего не выйдет. Переболей одна».
