— Когда я видел пациента в последний раз, он еще не пришел в сознание. Что же касается самостоятельного передвижения, то… — начал Верховский, но договорить ему не дали.
— Как ранее говорил господин ученый, его подопечные после операции полностью утрачивают свободу воли и инициативность, — неожиданно вступил в разговор парень в куртке. — Или на этот раз что-то изменилось?
— Э-э-э, — промямлил Верховский, уставившись на мои коленки, неожиданно попавшие в поле его зрения. — Нет… Не должно…
— А на видеокамерах у них ничего, — сказал Шеф, обращаясь ко мне. — Где-то затемнения, где-то помехи, а некоторые так и вообще уже давно не работали. И никому до этого не было дела.
— А может, Андрей где-то здесь, в Санатории? — спросила я, одергивая юбку пониже. — Вот представьте, очнулся после операции, ничего не понимает, встал, пошел куда-то, потерял сознание. Надо бы здесь все тщательно проверить.
— Санаторий — не твоя забота, оставь его Егору, тем более что Крылова здесь нет, — оборвал меня полковник.
— Но…
— Во-первых, Санаторий уже не раз прочесали частым гребнем, а во-вторых, за территорией нашли медицинский браслет.
— Браслет? — удивилась я.
— Все «лабораторные крыски» господина профессора, выходящие из-под его ножа или, говоря современным языком, лазера, носят медицинские браслеты, — разъяснил Егор. — С одной стороны, браслет показывает местоположение бедняги, а с другой, подает сигнал в случае проблем со здоровьем.
— Все, поехали, — скомандовал полковник.
— Подождите! Как поехали? — опешила я. — Мы же еще ничего не выяснили!
Но Ремезов отмахнулся от меня — нет времени сейчас, дома разберемся — именно так я расценила его жест, и поднялся с кресла, собираясь уходить.
* * *
Через два часа я сидела в кабинете полковника с чашкой крепкого кофе в руках и боролась со сном. Как же я умаялась за этот день! Эйфория угасла, адреналин схлынул, и остались только усталость и обида.
На город опустилась августовская ночь — глубокая, с едва уловимым дыханием осени. Через раскрытое окно доносилось позвякивание ночного трамвая и боевые крики уличных котов.
Обстановка кабинета давила как никогда. Темные настенные панели выглядели мрачнее, чем обычно, письменный стол — уродливее, стул жестче. Да и кофе казался горьким, а бутерброды — сухими и пресными. Шеф тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя и не показывал вида. Один только Егор, как ни в чем не бывало, уплетал засохшие полковничьи бутерброды.
