Рассчитывал, что старик скоро отправится к предкам, а замечательное жильё присовокупится к имуществу рода Эйкингов. Тем более, что под старым дубом подрастают дубки молодые, скоро обзаведутся своими липами льна — новый домишко не помешает.
На Эйковом Дворе, как и на всяком большом хуторе, было полно народу. Родичи-одальманы, домочадцы, хусманы, рабы, вольноотпущенники, ближняя и дальняя родня, всякие гости — короче, всё как у людей. Днём спорилась работа, вечерами кипели гулянки. Стар был Арнульф — бегать за грудастыми куропатками в святую рощицу на склоне горы, работать даже не пытался: мало что умел делать из того, что потребно в хозяйстве, да и гордость викинга не позволяла; а ещё не было нужды. Вовсе. Морской король жил не подаянием, а всходами ратных трудов, золотым и серебряным зерном, политым кровью. Говорили, у него в сундуках больше монет, чем листьев на старом дубе, росшем посреди усадьбы, но проверить никто не осмелился.
Ну, просто на старом дубе слишком много листьев.
Арнульф ничего особого не делал: пил, особенно со старым Гримом Тесаком, иногда выбирался в лес или на море, часто бывал в Скёлльгарде, беседуя с разными людьми да наставляя юных гравикингов. Порою на праздники на Эйковом Дворе собирались жители окрестных селений, нарочно чтобы послушать старого моряка. Тогда Седой облачался в лучшие одежды, брал в руки хозяйскую арфу и погружался в пучины памяти, перебирая струны пальцами, более привычными к мечу и веслу. Голос его то лился могучим потоком, полным ветра, гнева и полосатых парусов, то кипел пенным жерлом бури, то дрожал от ярости и боли по павшим соратникам, но — ни разу не слышали от него старческого дребезжания ржавых кольчуг и сношенным подков. Арнульф низал слова на струны, пел ли песни, говорил ли висы или просто рассказывал сагу, сплетая пряди кровавых лет и беспокойных зим в бесконечную историю — арфа в его руках оживала чудо-птицей, завораживая слушателей.
А сам старик вспоминал своих людей, Фрости Сказителя да Гильса Голос Альвов, и сокрушался втихомолку, и горько насмехался над своими жалкими потугами. Каждую песню надо петь так, чтобы замирали сердца; каждую сагу надо рассказывать так, как она случилась; а он, Арнульф сэконунг, не мог положиться ни на свою память, ни тем паче — на пальцы да на голос.
И тогда он вспоминал своих волчат, а чаще других — Хагена Лемминга. Мелкого живучего засранца, который удержал его, старого викинга, три лишних зимы на дороге чайки. Сына короля двергов и королевны вестафритов, юного скальда, знатока рун и неплохого рассказчика. С которым он распрощался четыре года назад.
