— А отец и сейчас такой же, как был в пятнадцать лет, — продолжал возчик, указывая на старого Уильяма, который в этот момент подносил ко рту ложку, — ради музыки готов хоть с голоду помереть.
— А по-моему, — проговорил Майкл Мейл и легонько откашлялся для придания вящей убедительности своим словам, — музыка с едой — родные сестры.
Он поднял кружку и стал пить, с каждым глотком все дальше запрокидываясь назад. Постепенно его тело из перпендикулярного положения приняло наклонное, а взгляд прочертил линию с противоположной стены на потолок. Затем он еще раз откашлялся.
— Сижу я как-то обедаю в трактирчике «Три моряка» в Кэстербридже, и вдруг на улице возьми да и заиграй духовой оркестр. И так, я вам скажу, они хорошо играли! А ел я — как сейчас помню! — жареную печенку и легкие. И что бы вы думали? Челюсти у меня сами заходили в такт музыке. Оркестр играет на шесть восьмых — и я волей-неволей жую на шесть восьмых. Оркестр заиграл на четыре четверти — и у меня челюсти заработали на четыре четверти. Красота, да и только! Никогда не забуду этот оркестр.
— Вот уж впрямь музыкальная история, — заметил дед Джеймс с отсутствующим видом, которым сопровождаются высказывания сугубо неодобрительного характера.
— Не люблю я эти Майкловы музыкальные истории, — сказала миссис Дьюи. Человеку воспитанному такая грубость не по вкусу.
Майкл как-то неопределенно пошевелил губами, словно хотел улыбнуться, но не знал, уместно ли это, и, наконец, придал своему лицу выражение, говорившее, что от такой приятной женщины, как жена возчика, и замечание выслушать не в тягость.
— Вот Энн не нравится, — убежденно заговорил Рейбин, — а по мне, если история чуточку грубовата, так это даже лучше, — значит, в ней все правда. И еще я люблю, чтоб у истории не было морали. Все правдивые истории, ребятки, или грубоваты, или у них нет морали, это уж непременно. Если бы в правдивых историях все было прилично, да в них была бы мораль, кому бы тогда понадобилось выдумывать притчи?
С этими словами возчик встал из-за стола и пошел принести еще сидра, меду, эля и настойки.
Миссис Дьюи вздохнула и заметила (будто бы за спиной мужа, но достаточно громко, чтобы он услышал):
— Ну что с ним поделаешь! Если бы кто знал, чего мне стоит не давать ему совсем уж распускаться. Да вот он только что за ужином сказал «морква» ну прямо как мужик. Нет, меня совсем по-другому учили. У нас в семье всегда говорили «морковь»; мать воспитывала нас, девочек, по-благородному. Во всем приходе не было другой семьи, где бы так заботились о манерах.
