— Ма-ма… Чего ты спишь?.. — всхлипывал ребенок за стеной. — Ай-ай! Моя ножка…
Ну что это за родители? — мысленно ругал их Марушкин. Родят потомка, а потом им чихать на него! В памяти возникло лицо ребенка, плач которого он услыхал. Черноволосая девчушка лет пяти, с испорченными передними зубами и озорной улыбкой. Смеясь, она забавно морщила нос, а голову на короткой шее потешно втягивала в узкие плечи. И смеялась главным образом тогда, когда из окна окликал ее высокий женский голос. Они жили этажом ниже и поселились здесь два или три месяца назад. До этого в соседних квартирах никаких семей с детьми он не знал. И по ночам было тихо.
Марушкины же никогда детей иметь не будут. Проходя мимо серых стен «прядилки», где работала его жена, Марушкин всякий раз проглатывал терпкий привкус кривды, ибо всю вину за свою беду он приписывал только ей, огромным грязным окнам «прядилки» и особенно холодным плиткам пола, на котором его жена простаивала ежедневно по восемь часов рабочей смены. Но в общем сердиться он должен бы больше на нее, на Лидию. За то, что совсем не с женским упрямством она стремилась перебороть, перенести на ногах любую болезнь, заглушить ее работой. Давно уж грызла его совесть: ведь сам-то он сидел прямо-таки развалившись, в хорошо прогретой кабине локомотива, а Лидия между тем наживала себе варикозное расширение вен и переохлаждала самые нежные свои места. Да, та работа, которую он всегда почитал, далеко не всегда приносила радость и здоровье. Когда же Лидия временами стала жаловаться на боль в суставах и оцепенение конечностей, Марушкину представлялась такая картина неподвижности, какая ему, железнодорожнику, казалась наиболее мучительной: машины ревут, работая с максимальным числом оборотов, сотрясают здание, но не могут сдвинуться ни на пядь, его жена также не может сдвинуться с места, мало того, не может пошевелить даже веком, по которому беззаботно ползает муха… Или как некогда в детстве… Один богатый хозяин славился печеной гусятиной. А чтобы гуси его становились тучнее и запекались бы лучше, он прибивал их за лапы к полу. Запомнился Марушкину гусиный глаз, в котором жизнь остановилась где-то в гуще ночи, и даже в полдень в нем трепетала мутная и кровавая мгла…
Ребенок плакал теперь уже словно по инерции, сила которой во много раз превышала хрупкое тельце, рыдания лились через край. И Марушкин не выдержал. Что, если они попросту ушли и оставили ее дома одну? Ну а если это не так, то почему они дрыхнут?! По какому праву?!
