Я смотрел на него и молчал.
«Поймать бы того козла, который эту растяжку рядом с блокпостом натянул. Я бы ему рассказал, для чего нужны ноги. Как в школе учили… С выражением…»
Еще рядом со мной в палате висел омоновец. Его привезли после того, как мне сделали вторую операцию. Он висел в люльке из простыней, потому что его переехал задним колесом грузовик, и от таза у него ничего не осталось. Все кости лопнули и перемешались в кучу. Как детские игрушки, которые надоели, и ты их сваливаешь в угол.
В живот ему зашили резиновый шланг, а к этому шлангу прикрепили бутылку. Так он ходил в туалет. Вернее, он никуда не ходил, а только висел в своей люльке. Просто бутылку время от времени меняли. Выливали и потом приносили опять.
Два раза он умудрялся скопить таблеток. Но врачи есть врачи — они его откачали. Им было без разницы — как ему дальше жить. Правда, потом главврач дал ему слово, что у него все будет стоять, и он перестал прятать в наволочку свои таблетки. Ему было важно, чтобы стоял.
«Ну а ты-то как? — спрашивал он меня. — У тебя девчонка дома осталась?»
И я говорил, что нет.
«Хорошо. А то бы она от тебя ушла. Ты сам-то видел, что у тебя там под бинтами?»
«Нет. В перевязочной зеркала нет».
Я врал. В перевязочной зеркало было. Для сестер. В военном госпитале, где лежат одни пацаны, девчонкам надо за этим делом следить. «Лореаль. Париж. Ведь я этого достойна». Кто его знает, где встретишь свою судьбу. Хотя что с нас там было взять? Из троих с натяжкой один нормальный пацан получался.
Но я омоновцу про зеркало не говорил. Во-первых, я сам не решался к нему подходить, а во-вторых, он никогда бы и так не узнал правды. Сколько ему еще оставалось вот так висеть?
«Зато у тебя там внизу все в порядке, — говорил он. — Работает аппарат».
И я говорил, что да, все нормально.
«А я не знаю теперь, что жене, на фиг, сказать. Уйдет, наверное. Ты как думаешь, главврач мне наврал?»
«Не знаю, — говорил я. — Вообще-то он мужик нормальный».
Но самым страшным в госпитале были сны. Потому что первое время, после того как очнулся, я не помнил, что с нами произошло. Как отрезало. Забыл даже, как в бэтээр садились. Лежал в бинтах, стонал и ничего не помнил. Больно было, поэтому просто ждал медсестру. А у нее прохладные руки. Чувствовалось даже через бинты. Сначала не знал, как это у них называется, но потом услышал. Кто-то говорил — «промедол». И еще говорили: "Зачем ты ему набираешь так много? У тебя целых две палаты еще. Потом — ее прохладные руки, укол в предплечье — прямо сквозь корку, которая немного хрустит, — и темнота начинает качаться. Вальсирует и отступает все время назад. И ее голос. «Ты знаешь, как ему больно? Пусть немного поспит. — Голос раскачивается с темнотой, превращается в белую ленту и тает. — Знаешь, каким его сюда привезли?»
