Не раздумывая больше, я полез в окно. Влез в спальню, которую проветривали каждый раз после выпечки хлеба. Окна в ней открывали перед сном настежь даже зимой. Они выходили в сад. Поэтому летом в горнице пахло яблоками. Этот запах, как дым, сохранялся всю осень. Даже теперь, зимой, чувствовался здесь сад, в котором только что убрали урожай. Я любил эту горницу. Она была в два раза больше, чем жилая, и всегда напоминала мне уголок нашего прежнего деревянного костела с ангелом или святым, источенным жучком, или чащу волшебного леса. К запаху сада примешивался запах овечьих кожухов, пересыпанных нафталином или полынью. Из двери в чулан через покоробленные доски просачивался горький запах ссыпанного в закрома зерна, сушеных слив, придавленных камнем в дубовой бочке, и связанных в пучки трав у потолка.
Я окунулся в струящийся из чулана запах и, словно вор, пробираясь в его потоке, дошел до двери. Осторожно приоткрыл ее, ведь мне казалось, что, если я сильнее нажму на скобу, дверь разлетится в моих руках. В сени я вошел на цыпочках. Я втянул в себя воздух глубоко, как усталая собака. Запаха горячего хлеба не почувствовал, но в сенях пахло, как всегда, вареной капустой, заправленной старым салом, и медленно остывающей железной плитой. В знакомых сенях я осмелел и уже решительно нажал на скобу кухонной двери. Я не очень хорошо видел в темноте, перемешанной с отсветом вечернего неба. Но отца за столом не было. Вероятнее всего, как я и думал, он пошел с матерью к соседям. Я стал, напевая, искать кружку, чтобы выпить простокваши. И тогда еще раз взглянул на северную стену, где стояла двуспальная кровать моих стариков.
На этой кровати с дубовым изголовьем, на котором были вырезаны два дерущихся петуха, лежал мой отец. Его голова покоилась на высоких подушках, а руки были скрещены на груди. Мне казалось, что по его лицу, едва освещенному сумеречной вечерней зарей, проплывает сизый дым. Я посмотрел в окно. Ракитник был чист, словно гусиным крылом вымели из него расклеванную совами труху, клочья звериной шерсти, семена трав, снег и иней. Под ракитами, как в ночь перед рождеством, стояло зарево, занявшееся от зеленого неба, белой трухи и черного трута. Я посмотрел еще раз на кровать. Лицо отца было спокойным, белым, как гашеная известь, как глина фаянсовая, из которой даже самую малую былинку выело солнце. Я попятился на цыпочках к двери. Оттуда я вышел в сени, а из них в спальню. И так, не сводя глаз с кровати, не закрывая за собой двери, я очутился возле открытого в сад окна. И, опершись рукой о подоконник, выскочил под заснеженные деревья.
