Тогда он вынимал правую руку из-под жилета и, указывая на ракитник, говорил мне, чтобы я внимательно смотрел на столб дыма, идущий от остриженных наголо ракит. Дыма я, правда, никогда не видел, но кивал, не желая сердить отца. Когда впервые явилось к нему это видение, я на него накричал, чтобы он не молол чепухи, и тогда он весь посинел, а лицо его стало похожим на лицо истерзанного бичом деревянного Христа, что стоит на площади, привязанный к гранитному столбу. И отец еле-еле смог прокричать, чтобы закрытую на скобу дверь подперли еще осиновым колом.
Но с тех пор как Ясек пальнул себе в лоб, а его тело зарыли за оградой кладбища, там, где зарывают собак и скотину, я вместе с задыхающимся отцом готов был видеть в ракитнике столб дыма. Тем более что приближалась зима, а вместе с ней подходило время, когда мы вместе с Ясеком дома, в костеле на хорах, в корчме, на посиделках задумывались, как лучше всего использовать врожденную нашу смекалку. Уже несколько лет, кроме Ясека, я ни с кем не водился и потому думал о нем ежедневно, видел его в риге, на конюшне, возле лошади, в саду, в ветках деревьев, с которых осыпался иней, видел его на дне колодца и, наконец, в том невидимом дыму, что клубился в ракитнике.
Случалось, что, уйдя ночью из корчмы, с посиделок или от соседа и пробравшись задворками, перескочив через ивовые плетни, чувствуя острый запах конского навоза, тепло из открытых дверей конюшен, я ждал в соседнем саду, держа руку на револьвере, оттягивавшем карман. Только когда мороз начинал щипать мне щеки, а снег сыпаться за ворот, я медленно уходил домой. Но и тогда не был уверен, что именно в этот момент Ясек не выводит из какой-нибудь приоткрытой конюшни каурую лошадь с белой звездой на лбу, не выносит поросенка, опоенного горелкой, не стаскивает перин с жердей или сонных кур с насеста. Я оглядывался, спотыкался о замерзшие комья земли, то и дело падал в глубокий снег.
Меня тянуло к этим приоткрытым конюшням, наполненным шуршанием овса, перешептыванием белого и красного клевера, зеленым сеном, крысиной, мышиной и кроличьей беготней. Однако я сам не мог решиться туда войти, стащить курицу с насеста, вывести, хотя бы в сад, из озорства, самую захудалую клячу. А ведь я знал, что если так сделаю, то Ясек, являющийся мне беспрерывно, навсегда уйдет от меня за реку, уйдет вместе с вдовушкой и молоденькой служанкой и останется там, за оградой кладбища, вместе с собаками.
